Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца

«Знаешь, – говорю я, – я, кажется, слегка запал на одну паломницу».

«Превосходно».

«Хотя она не чета мне. Немного старше. Определенно мудрее».

«Женщина всегда мудрее тебя, – говорит он. – Особенно в сердечных делах. Mon ami, ты избавишь себя от десятилетий страданий, как только смиришься с этим».

«Она бразильянка».

Он одобрительно кивает: «Хороший выбор».

Впереди виднеется деревня с церковной башней, высоким красно-белым журавлем и тесно сгрудившимися домами. На белом указателе на обочине дороги указано название: Кастрохерис.

«А если я совершаю ошибку?»

«К счастью, ты молод, – говорит он. – Если тебе от этого легче, то знай, что ты совершишь еще много ошибок. Тех, что похуже».

«И как это должно помочь мне?»

Он разражается смехом: «Я не хотел тебя обескуражить. Скорее вдохнуть надежду».

Я смеюсь, а потом вспоминаю это слово. Впервые, когда я позвонил отцу после того, как ему поставили диагноз, я спросил, могу ли я что-нибудь сделать.

«Надежда, – сказал он. – Ты можешь дать мне надежду».

Как же давно это было. Что имел в виду мой отец?

Лоик пристально наблюдает за мной: «У тебя опять изменилось настроение».

Я гоню воспоминания прочь.

«Итак, любовь к женщине».

«О, – говорит он, – ощущение прикосновения женской кожи к твоей – ни с чем не сравнимое чувство. Даже хорошая еда и выпивка не идут ни в какое сравнение».

Он подыгрывает мне, и я улыбаюсь, чтобы дать ему понять, что ценю это.

«Даже, скажем, самое лучшее французское вино?»

Он задумывается над этим – на этот раз серьезно. По-видимому, это обоснованный вопрос.

«Это зависит от вина. Но быть лучше женщины – он целует кончики большого и указательного пальцев, – это должно быть подобно крови Христа».

За крышами Кастрохериса земля становится плоской, затем поднимается вверх, как утес. Справа остается побуревший холм с развалинами замка. Мы входим в деревню и идем по узким улочкам к приюту.

Внутри на стенах пятна от воды, пахнет мокрой сосной, и я вижу пар, поднимающийся от моего дыхания. Группа паломников стоит у входа и поет по-испански. Грузный мужчина с темной бородой до живота стоит лицом к ним и дирижирует, безумно размахивая руками.

Эта сцена напоминает мне о Роне. Я скучаю по англичанину, который днем гонялся за призраками, а ночью пел и плакал. Каждый встреченный тобою паломник, независимо от того, как долго вы общались, оставляет в твоей душе свой отпечаток. Я начинаю понимать, что в этом-то и заключается особенность такого рода путешествий.

Когда представление заканчивается, мужчина забирает листы с текстами песен и подходит к стойке регистрации. Очки с толстыми квадратными стеклами закрывают верхнюю половину его лица, в то время как остальную часть закрывает борода. Он ставит печати на наших credenciales, собирает плату, затем подает сигнал Лоику подняться по лестнице.

«Пошли», – говорит мне Лоик и начинает подниматься.

Мужчина кладет обе руки мне на плечи и поворачивает меня к спальной комнате слева. Сквозь темный дверной проем я вижу бельевые веревки, натянутые от стены к стене. Комната разделена на отдельные зоны, каждая из которых похожа на тесное купе поезда с четырьмя кроватями. Но кроме этого здесь нет ни окон, ни вида холмистой местности, ни стука колес. Только серый цемент.

Лоик останавливается. «Нет, – говорит он hospitalero. – Он со мной».

Все еще держа руки на моих плечах, мужчина ворчит и толкает меня в сторону темной комнаты так, что я почти спотыкаюсь. Лоик бросает свой рюкзак и сбегает вниз по лестнице.

«Мы друзья, – говорит он, в упор глядя на hospitalero. – Мы будем вместе».

Мужчина выпрямляется. Он на голову выше Лоика и в два раза шире в плечах.

«Все в порядке, – говорю я Лоику. – Я все равно просто хочу поспать».

«Нет. Друзья должны быть вместе».

Мы заглянули на лестницу раньше, пока ждали. Там было гораздо лучше: деревянные полы, высокие потолки, двухъярусные кровати и множество окон.

«Послушай, – говорю я Лоику, – не велика беда».

Он поднимается по лестнице, хватает свой рюкзак и спускается вниз. Я следую за ним в цементную комнату, и мы бросаем наши рюкзаки на пустые койки.

«Спасибо. Но тебе не стоило…»

«Hospitalero, – шепчет он, оглядываясь по сторонам, – любят все контролировать».

«Может, он фашист», – говорю я.

Кажется, это поднимает ему настроение. «Ну да, наверное. Приют, которым управляет фашист. Фашист из Камино. Это глупо, конечно. Такие уж правила на Камино. Кто их только придумал?»

После ужина я сворачиваюсь калачиком на своей койке и слушаю громкий храп паломников, отдающийся эхом. В темном купе, снова наедине со своими мыслями.

Когда я навещал своего отца, Сью тоже пошла со мной. Мы подошли к группе небольших кирпичных многоквартирных домов. Они стояли рядком, как ящики для игрушек. Она нежно поцеловала меня в щеку, а затем зашла ждать меня в ближайший продуктовый магазин. Я хотел пойти к нему один.