Венгерский набоб

- Это нам раз плюнуть, - с гусарской лаконичностью отозвался Пал, подкрутил столь же лихо усы, обдернул спереди доломан, воткнул кривой гребень поглубже в волосы, поправил подбородком шейный платок и, подтянув ременный пояс и обмахнув руками сапоги, крякнул трижды и сказал: Получено от вашего высокоблагородия сто форинтов ассигнациями. Из каковых остался у меня в кармане петак [старинная мелкая монета (пять крейцеров)], прочее проедено и пропито. Summa summarum [итого (лат.)]: в точку сто форинтов.

Барин Янчи за бока схватился.

- Ха-ха-ха! И ты, значит, как та депутация: "Туда, обратно - сто форинтов; еда, питье - сто форинтов; итого триста получить".

- Значит, - был ответ.

- Ну, марш за стряпчим! Да скажи ему, перо захватил бы получше, писать придется, - то, что здесь, не для грамотного человека.

Через четверть часа привел Палко стряпчего.

Неизвестно, в каком уж болоте выудил барин Янчи примечательную сию личность, но остальным она очень под стать.

Физиономия у этого доброго человека в точности беличья, только из-за антипатии к умыванию грязная до черноты. И все, от нечесаных, свалявшихся волос до стоптанных каблуков, вида соответственного. Засаленный, не стиранный много лет воротник, залоснившийся от проливаемых на него разнообразного назначения жидкостей сюртук, неопределенного цвета жилет, застегнутый вдобавок не на ту пуговицу, а вперекос, благодаря чему нижняя проранка освобождается для пристежки панталон, весьма рационально восполняя отсутствие подтяжек. Шейный платок, когда-то, вероятно, белый, завязан сзади, по распространенной одно время моде, хотя не парижской. Оба кармана до самых колен набиты всякой всячиной: носовыми платками, клубками бечевки, зимними перчатками; пальцы же такие, точно вместо пера стряпчий пятерню окунает в чернильницу.

И он тоже домашний шут барина Янчи. Другого никого ему и не надобно; зато их сбирает он со страстью особенной. А этот - уж самый, что ни на есть sordidus [грязный, мерзкий, жалкий; последнего разбора (лат.)]; его на свет божий вытаскивают, если, к примеру, охота припала кого-нибудь для забавы вместо сливянки касторкой угостить. Обычно же употребляется он для надобностей более прозаических: письма писать, инвентарные описи составлять да крестьян на сходах обжуливать.

Его величает набоб просто "слушай, ты", - у него это ниже даже обыкновенного "тыканья".

- Слушай, ты! Подойди-ка. Ой, луком-то разит от него!.. Рот, рот хоть прикрой. Не говорил я, что ли, луку не есть? А не то выгоню. И где только достает, ведь запрещено же у меня лук выращивать. Так слушай: я тебя вызвал письма срочные написать, - да смотри не прохлопай, дважды не стану повторять. Напиши друзьям всем моим, с которыми были у нас в этот год хоть какие-никакие нелады, и извести: в имеющий быть день рожденья желал бы я помириться. По порядку: Мишке Хорхи напишешь (intra parenthesim [в скобках (лат.)]: Михаем пиши его, Мишка он не для всякого), что в тяжбе из-за межи я ему уступаю и Бурьянный взлобок отдаю; пусть его. Лаци Ченке напиши (да не забудь "perillustris ac generosus" [достойнейший и благородный (лат.)] его повеличать, но все-то по-латыни не пиши, не поймет, он синтаксис [начальный класс старых латинских школ, в котором занимались только синтаксисом] только кончил), что жеребца, которого он давеча просил, а я не отдал, может приехать забрать. Леринцу Берки дай знать: во всем ему теперь верю, - даже если пообещает не врать больше, и то поверю. Точно такими словами напиши. Фрици Калотаи... нет, этому не пиши ничего, раз он оказался способен мое приглашение в заемное письмо переделать; сам все равно заявится, хоть я и вышвырнул его полгода назад, как собаку. И напоследок Банди Кутьфальви: чтобы ту взбучку забыл, которую Мишка-братец задал ему ото всех нас, пускай с ним помирится, а досаду на ком сорвать, я уж ему найду, не другого кого, так стряпчего моего, - понял, ты?

Тот кивнул.

- И тебе бы руку пожал, раз такое дело, не будь она у тебя вся чернильная, тьфу. Вымой ступай да опять приходи.

Стряпчий послушно вышел, попросил мыла и с полчаса скоблил, оттирал въевшуюся в кожу застарелую грязь. Воротясь, застал он барина Янчи неподвижно стоящим в оконной нише и глядящим во двор со сложенными за спиной руками.

Стряпчий остановился в ожидании. Добрых полчаса прошло, прежде чем набоб обернулся и тоном человека, прекрасно знающего, что его ждут, указал своему секретарю.

- Садись, ты. Пиши.

- "Милый мой племянник! - начал диктовать старый Карпати. В голосе его послышалась непривычная принужденность, которая всякого другого на месте стряпчего, наверно, удивила бы. - Коль скоро вы, дорогой племянник, в Венгрии сейчас, а я не хочу тень бросить на имя Карпати, то, прощая сегодня всем своим недоброжелателям, я и вам в знак примиренья по-родственному протягиваю руку в надежде, что не оттолкнете, и шлю сверх того двести тысяч форинтов, кои вы ежегодно будете от меня получать, покуда я жив. И еще надеюсь, что впредь станем мы добрыми друзьями".