Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

В коктейле «Дух Женевы» на один ингредиент больше, чем в предыдущем («„Белая сирень“ – 50 г. // Средство от потливости ног – 50 г. // Пиво жигулевское – 200 г. // Лак спиртовой – 150 г.»), при этом кодифицированный алкогольный компонент в нем – лишь «пиво жигулевское». Остальные ингредиенты («Белая сирень», «средство от потливости ног», «лак спиртовой») больше провоцируют на рождение художественных ассоциаций, чем на гипотетическое желание читателей претворить рецепт в жизнь.

Комментаторы поэмы указывают на политическую семантику названия коктейля[1208]: «Дух Женевы» – вошедшее в русский язык выражение, означавшее надежду на взаимопонимание и окончание холодной войны. Поскольку эта идиома заряжена положительной, миротворческой семантикой, становится ясно, почему коктейль поможет прекратить «вызревание темных сил» после идеологически пробивного «Ханаанского бальзама». В алкогольном контексте слово «дух» каламбурно семантизируется и прочитывается и в значении ‘запах’. Проекция исходного смысла идиомы на предполагаемый «дух», исходящий от выпившего этот напиток, вызывает комический эффект: очевидно, что отведавший коктейль человек будет источать явно не то благоухание, которое в сознании советского читателя ассоциируется со Швейцарией.

Но в ореоле коктейля «Дух Женевы» есть не только политические коннотации: сквозь его рецептуру также протягиваются ассоциации со средневековой и романсовой литературными традициями. Средневековый пласт поддерживается ссылкой героя на «старых алхимиков», согласно которым «в мире компонентов нет эквивалентов». Введенная в текст категория средневековой культуры не обрывается на этом месте, а отзывается дальше – в строках «в нем нет ни капли благородства»: связь средневековой куртуазной культуры с идеей благородства закреплена в том числе в языковом обороте благородный рыцарь[1209].

Едва намеченная линия благородства сразу же отрицается и перебивается другой: «…но есть букет». Единственно правильным ингредиентом оказывается «Белая сирень», тогда как среди ошибочных перечисляются «будоражащий совесть» и «укрепляющий правосознание» «Ландыш серебристый», а также «Жасмин» и «Шипр». Почему единственно верными становятся духи «Белая сирень», а неправильными – «Ландыш серебристый», заставляющий к тому же вспомнить маму, сказать трудно. Возможно, подобные авторские ходы вызваны желанием подразнить будущих «пытливых читателей», возможно, включая и филологов, которые будут ломать голову над тем, почему один элемент предпочтительнее другого. Однако утверждать, что Ерофеев случайно выбирал те или иные элементы, сложно, поскольку он чутко реагировал на стилистические тонкости. Отсюда нужно предполагать, что набор ассоциаций, смысловой ореол, стилистический шлейф, тянущийся за словосочетаниями, определяли выбор ингредиентов для рецепта (или элементов – для текста).

В русскоязычной традиции у ландыша, в частности у серебристого ландыша, есть опорные точки, которые могли быть актуальными во время написания поэмы (не обязательно в виде строгой логической схемы): стихотворение Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива»; жестокий романс «Это ландыши все виноваты», выписанный Ерофеевым на страницы записных книжек[1210]; песня «Ландыши», первой исполнительницей которой стала Гелена Великанова и которая часто переделывалась в советском фольклоре; естественно, список можно продолжать. Стихотворение Лермонтова отличается догматичностью и схематичностью на пути к постижению божественного. В романсе «Это ландыши все виноваты» первостепенной становится категория вины, связанная с совестью и – в перспективе – с правосознанием (ср. чувства героя, разбуженные как раз «Серебристым ландышем»). Советская песня «Ландыши», в свою очередь, тошнотворно жизнелюбива и прицепляется к хотя бы единожды услышавшим ее. Можно допустить, что суждения субъекта о ландыше вызваны эмоциями от одного или одновременно нескольких источников, сформировавших ассоциативный ореол в авторском сознании.

Интересно представить похожий ассоциативный список вокруг «Белой сирени». В основном поэтическая коллокация «белая сирень» появляется в контексте любовного свидания и связана с влюбленностью (см. стихотворения не раз процитированной в поэме Мирры Лохвицкой – «Призыв» и «Сирень расцвела, доживали смелее / свой радужный век мотыльки» или стихотворение Тэффи «Песня о белой сирени»). Кроме того, Ерофеев выписал в дневники строки из романса «Поутру, на заре», в которых сирень ассоциируется со счастьем: «И в душистую тень, / Где таится сирень, / Я пойду свое счастье искать»[1211]. Если очерченный ассоциативный абрис хотя бы отчасти актуален, то прописанная в поэме оппозиция «ландыша серебристого» как связанного с совестью, дидактичностью или, например, просто тошнотворного ингредиента, и «белой сирени» как чего-то легкого и в разных смыслах, включая любовный, счастливо опьяняющего, подтверждается русскоязычной культурной традицией.