Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

М. Н. Липовецкий характеризует этот жест как «пародийно-ритуализированный»[1213], однако пародийная природа не означает, что за выбором инструмента нет никакой мотивировки. С. Гайсер-Шнитман проводит лексическую связь со стихотворением Мандельштама «Я молю, как жалости и милости» и предлагает ассоциацию с повиликой у Пастернака[1214]; об этих поэтах пишет и Ю. Левин[1215]. А. Плуцер-Сарно вспоминает об эпизоде из повести Дж. К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки», где герои выбирали гостиницу, которая была бы увита жимолостью, а не повиликой[1216] (помнил ли этот фрагмент текста Ерофеев, сказать трудно). Э. Власов характеризует пассаж о жимолости и повилике как «очередную игру слов в духе неразличения их значений»[1217] и вслед за остальными говорит о возможной полемике между Мандельштамом и Пастернаком, а потом высказывает гипотезу, что жимолость предпочтительнее, так как статистически в русской поэзии чаще появляется повилика.

И действительно, если посмотреть на поэтический корпус Национального корпуса русского языка, со словом «жимолость» обнаружится 39, а со словом «повилика» – 92 стихотворения. Но едва ли количество литературных упоминаний могло определить выбор Венички. Анализ контекстов, в которые помещаются жимолость и повилика, прорисовывает отчетливый семантический ореол растений: жимолость преимущественно связана с темой любви и привязана к райскому топосу; за повиликой, в свою очередь, закреплен образ смертоносного растения, питающегося соками жертвы, наиболее частым местом произрастания которого является кладбище (см., например: «И крест поверженный обвит / Листами повилики»[1218]; «И гроб несчастного, в пустыне мрачной, дикой, / Забвенья порастет ползущей повиликой!»[1219]; «Где меж крестиков гвоздики / Блекнет, сломанный борьбой / В цепких листьях повилики / Колокольчик голубой»[1220] и др.). Пастернаковские же строки, которые все вспоминают» («И душистой повиликой, / Выше пояса в коврах, / Все от мала до велика / Сыпем кубарем в овраг»[1221]) – одно из немногих исключений.

Справедливости ради следует заметить: с жимолостью выявление семантического ореола работает не так хорошо, как с повиликой. Однако, возможно, в случае с жимолостью наиболее мнемонически эффектными текстами оказались стихи Цветаевой (см. строки «жимолость нежных тел»[1222], «чувств обезумевшая жимолость»[1223], «вы жимолостью в лесах»[1224] и др.) и хрестоматийное стихотворение Мандельштама «Я молю, как жалости и милости», связанное со средневековым сюжетом о Тристане и Изольде.

Получается, что жимолость и повилика составляют в контексте коктейля дихотомию, являясь своего рода эросом и танатосом для Венички. На этом этапе поэмы Веничка, безусловно, предпочитает первое, поскольку предвкушает встречу со ждущей его в Петушках «белобрысой дьяволицей». Наконец, нельзя не отметить мистический эффект, создающийся благодаря категоричности героя: как будто приготовление «Слезы комсомолки» – таинство, детали которого известны только одному человеку.

Пришло время обратиться к тому, что и на уровне означаемого (текст и дискурсы), и на уровне означающего (коктейль и ингредиенты) «скрепляет» главные составляющие рецепта, – к заглавию коктейля. Оно, аккумулируя семантику ингредиентов, связанных с женским началом и высокой телесностью, фокусирует внимание на женской чувственности. Очевидно, что слезу комсомолки, которая в советской культуре неразрывно сопряжена с эмоциональной стойкостью, добыть чрезвычайно трудно. Подобная сложно добываемая слеза ассоциируется с магическими рецептами алхимиков, в которых главным ингредиентом могла стать слеза девственницы или, например, младенца. В такой перспективе хочется вернуться к другому ингредиенту – «зубному эликсиру»: эликсир, среди прочего, означает и волшебный напиток средневековых алхимиков. Лаванда и вербена, безусловно, тоже могут восприниматься как травы, входящие в состав зелья. В итоге многие ингредиенты в этом коктейле тоже сходятся в точке средневековой культурной традиции, однако, как это свойственно автору поэмы, средневековость разбавляется константой ерофееевского языка – советским дискурсом.

В советском поэтическом шлейфе заглавия можно также выделить опорные точки-источники. Э. Власов пишет о параллели с образом «плачущего большевика» из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»[1225]; в связи с этим все-таки важно подчеркнуть разницу между большевиком, который не плачет, и хрупкой комсомолкой, которая плачет. Возможна генетическая близость названия коктейля заглавию стихотворения Багрицкого «Смерть пионерки»; такая аналогия подчеркивает сакральность рецепта. Дополнительным источником, также окруженным ореолом сакральности, может быть «Комсомольская богиня» Булата Окуджавы.