Вехи

своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван

основным   принципом   демократии,   именно   к   принципу,   гласящему,   что  salus  poт уроков жизни, в тайной надежде на новыйpuli

suprerna  lex.   В   переводе   на   язык   революционера   это   значит,   что   успех   революции   –

высший закон. И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить

действие  того   или  другого   демократического   принципа,   то  перед   таким   ограничением

преступно было бы остановиться. Как личное свое мнение, я скажу, что даже на принцип

всеобщего   избирательного   права   надо   смотреть   с   точки   зрения   указанного   мною

основного   принципа   демократии.   Гипотетически   мыслим   случай,   когда   мы,   социал-

демократы,   высказались   бы   против   всеобщего   избирательного   права.   Буржуазия

итальянских   республик   лишала   когда   то   политических   прав   лиц,   принадлежавших   к

дворянству. Революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших

классов подобно тому, как высшие классы ограничивали когда то его политические права.

О пригодности такой меры можно было бы судить лишь с точки зрения правила  salus

revoт уроков жизни, в тайной надежде на новыйlutiae suprerna lex. И на эту же точку зрения мы должны были бы стать и в вопросе о

продолжительности парламентов. Если бы в порыве революционного энтузиазма народ

выбрал очень хороший парламент – своего рода «cии. Это давно желанное и радостное возрождение,hambre introт уроков жизни, в тайной надежде на новыйuvable», – то нам следовало

бы стремиться сделать его долгим парламентом; а если бы выборы оказались неудачными,

то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через

две недели

»31[

4].

Провозглашенная   в   этой   речи   идея   господства   силы   и   захватной   власти   вместо

господства   принципов   права   прямо   чудовищна.   Даже   в   среде   членов   социал-

демократического   съезда,   привыкших   преклоняться   лишь   перед   социальными   силами,

такая постановка вопроса вызвала оппозицию. Очевидцы передают, что после этой речи

из   среды   группы   «бундистов»,   представителей   более   близких   к   Западу   социальных

элементов, послышались возгласы: «не лишит ли тов. Плеханов буржуазию и свободы

слова   и   неприкосновенности   личности?»   Но   эти   возгласы,   как   исходившие   не   от

очередных ораторов, не занесены в протокол. Однако к чести русской интеллигенции надо

заметить,   что   и   ораторы,   стоявшие   на   очереди,   принадлежавшие,   правда,   к

оппозиционному меньшинству на съезде, заявили протест против слов Плеханова. Член

съезда   Егоров   заметил,   что   «законы   войны   одни,   а   законы   конституции   –   другие»   и

30[3]  См.   А.Н.Потресов   (Старовер),   «Этюды   о   русской   интеллигенции»,   Сборник   статей.   2-е   изд.

О.Н.Поповой. Спб., 1908. Стр. 253 и сл.

31[4] См. «Полный текст протоколов Второго очередного съезда Р.С.Д.Р.П.» Женева 1903. Стр. 169-

170.

Плеханов не принял во внимание, что социал-демократы доставляют «свою программу на

случай   конституции.   Другой   член   съезда,   Гольдблат,   нашел   слова   Плеханова

«подражанием   буржуазной   тактике.   Если   быть   последовательным,   то,   исходя   из   слов

Плеханова,   требованию   всеобщего   избирательного   права   надо   вычеркнуть   из   социал-

демократической программы».

Как   бы   то   ни   было,   вышеприведенная   речь   Плеханова,   несомненно,   является

показателем не только крайне низкого уровня правового сознания нашей интеллигенции,

но и наклонности к его извращению. Даже наиболее выдающиеся вожди ее готовы во имя

временных выгод отказаться от непреложных принципов правового строя. Понятно, что с

таким уровнем правосознания русская интеллигенция в освободительную эпоху не была в

состоянии практически осуществить даже элементарные права личности – свободу слова

и собраний. На наших митингах свободой слова пользовались только ораторы, угодные

большинству;   все   несогласно   мыслящие   заглушались   криками,   свистками,   возгласами

«довольно», а иногда даже физическим воздействием. Устройство митингов превратилось

в привилегию небольших групп, и потому они утратили большую часть своего значения и

ценности,   так   что   в   конце   концов   ими   мало   дорожили.   Ясно,   что   из   привилегии

малочисленных групп устраивать митинги и пользоваться на них свободой слова не могла

родиться действительная свобода публичного обсуждения политических вопросов; из нее

возникла   только   другая   привилегия   противоположных   общественных   групп   получать

иногда разрешение устраивать собрания.

Убожеством нашего правосознания объясняется и поразительное бесплодие наших

революционных   годов   в   правовом   отношении.   В   эти   годы   русская   интеллигенция

проявила   полное   непонимание   правотворческого   процесса;   она   даже   не   знала   той

основной истины, что старое право не может быть просто отменено, так как отмена его