Вэкфильдский священник

— Будьте уврены, друзья мои, воскликнулъ я, — ибо вы дйствительно мои друзья, что бы ни говорилъ свтъ, — будьте уврены, что, произнося хоть по двнадцати тысячъ ругательствъ въ день, отъ этого у васъ въ карманахъ ни одной копйки не прибавится.

Такъ что же вамъ за охота то-и-дло поминать дьявола, да еще призывать его на помощь, тогда какъ вы сами знаете, какъ скверно онъ вамъ отплачиваетъ за вашу преданность? На этомъ свт отъ него только и толку, что полонъ ротъ руготни, да пустой желудокъ; да и въ будущемъ мір отъ него врядъ ли можно ждать чего нибудь путнаго, коли врить слухамъ.

Если мы имемъ дло съ человкомъ, и видимъ, что онъ съ нами дурно обращается, натурально, мы уйдемъ прочь отъ него и обратимся къ другому. Такъ ее лучше ли вамъ перемнить хозяина и обратиться къ Тому, Который, призывая васъ къ Себ, ласкаетъ благими общаніями? Знаете ли, друзья мои, что нтъ глупе того человка, который, обокравъ цлый домъ, бжитъ укрыться въ полицію; а вы разв умне его? Вы ищете утшенія у того, кто ужъ сто разъ обманулъ васъ, и не боитесь его, даромъ что онъ хитре и лукаве всхъ полицейскихъ сыщиковъ: потому что полицейскіе могутъ только поймать васъ и повсить, а онъ хуже того сдлаетъ: и поймаетъ, и повситъ, да еще и посл вислицы не выпуститъ изъ рукъ.

Когда я кончилъ, слушатели стали хвалить меня: нкоторые подошли поближе, пожимали мою руку, клялись, что я славный парень, и просили о продолженіи знакомства. Я общалъ завтра же побесдовать съ ними въ другой разъ, и въ самомъ дл возымлъ надежду сдлать что нибудь для ихъ исправленія. Я всегда былъ того мннія, что ни одного человка нельзя считать окончательно погибшимъ: въ каждомъ сердц есть мстечко, уязвимое стрлою раскаянія, лишь бы нашелся мткій стрлокъ. Отведя себ душу такими соображеніями, я опять ушелъ въ свою комнату, гд жена моя тмъ временемъ приготовила скудную трапезу, а мистеръ Дженкинсонъ попросилъ позволенія и свой обдъ принести туда же, для того (какъ онъ любезно выразился), чтобы имть удовольствіе воспользоваться моею бесдой. Онъ еще не видалъ членовъ моего семейства, которые — желая избгнуть ужасовъ общей тюремной залы — проходили ко мн чрезъ боковую дверь тмъ узкимъ коридоромъ, о которомъ я упоминалъ выше. Встртившись съ моими въ первый разъ, Дженкинсонъ былъ видимо пораженъ красотою моей младшей дочери, которую постоянная теперь задумчивость длала еще прелестне; онъ не могъ пропустить безъ вниманія также и нашихъ малютокъ.

— Увы, докторъ! воскликнулъ онъ:- ваши дти слишкомъ красивы и слишкомъ хороши для такого жилища.

— Да, мистеръ Дженкинсонъ, отвчалъ я, — дти у меня, благодаря Бога, добрыя; а коли душа хороша, остальное пустяки.

— Полагаю, сэръ, продолжалъ мой товарищъ по заключенію, — что для васъ должно быть очень утшительно имть вокругъ себя такую семейку!

— Утшительно? подхватилъ я:- еще бы, мистеръ Дженкинсонъ! они для меня истинное утшеніе, и я ни за что въ мір не согласился бы обходиться безъ нихъ; а съ ними для меня всякое логовище покажется чертогами. Вообще, только одно и есть средство сдлать меня несчастнымъ, и это — обидть кого нибудь изъ нихъ.

— Въ такомъ случа, сэръ, воскликнулъ онъ — я ужасно виноватъ передъ вами и приношу повинную, потому что чуть ли я не обидлъ вотъ этого джентльмена (тутъ онъ указалъ на Моисея): не знаю, проститъ ли онъ меня?

Сынъ мой тотчасъ узналъ его по голосу и по лицу, хотя видлъ его прежде совсмъ въ иномъ вид, и, съ улыбкою протянувъ ему руку, сказалъ, что охотно прощаетъ.

— Однако, замтилъ Моисей, — я не могу понять, что вы нашли во мн такого? Неужели вы по моему лицу догадались, что легко меня обмануть?

— О нтъ, дорогой сэръ, возразилъ Дженкинсонъ:- ваше лицо тутъ не при чемъ; но ваши блые чулочки и черная лента на голов, признаюсь, ввели меня во искушеніе… Да что и говорить, мало ли мн случалось надувать людей и поопытне васъ! Однакожъ, какъ я ни хитрилъ, глупость людская въ конц концовъ все-таки одолла меня!

— Я думаю, сказалъ мой сынъ, — какъ бы интересно было послушать разсказовъ о такой жизни, какъ ваша! Должно быть и занимательно, и поучительно?