Век Филарета

миссией просвещение глухой окраины мира, но вскоре понял, что Россия — сама иной мир, для него, естественно, чужой, но интересный. Он вращался в петер­бургском кругу галломанов, высшей аристократии, имел аудиен­ции у императрицы, посетил университет... Очень хотелось затеять ему дискуссию с русским духовенством, но те уклонялись.

   Однажды на одном из приемов во дворце Дидро решительно подошел к митрополиту московскому Платону, которого ему ре­комендовали как самого умного из русских архиереев. Проповеди митрополита, переведенные по приказу императрицы на фран­цузский язык, привели Дидро в восхищение еще в Париже.

 — А знаете ли, святой отец,— обратился на латинском языке философ к митрополиту,— что Бога нет, как сказал Декарт.

 — Да это еще прежде него сказано,— не замедлив, отвечал митрополит.

 — Когда и кем? — спросил озадаченный невер.

— Пророком Давидом,— спокойно отвечал Платон.— Рече бе­зумец в сердце своем: нет Бога. А ты устами произносишь то же.

Пораженный неожиданностью и силою отповеди, Дидро за­стыл, потом неловко обнял Платона.

  В тот самый 1782 год в самарских степях, далеких и от Парижа, и от Петербурга, в имении вдовой помещицы Марии Лукиничны Яковлевой случилась беда. Владелица имения тяжело переживала смерть мужа. Потрясение оказалось столь велико, что и спустя

полгода она продолжала сидеть, запершись в своей спальне, от­казываясь видеть даже детей. Горе было понятно, но, когда гор­ничная услышала, как госпожа увлеченно разговаривает с кем-то за закрытой дверью, в доме забеспокоились.

  Вызвали сестру помещицы, жившую неподалеку. Та на цы­почках подошла к спальне и услышала знакомый голос, который жалобно просил:

 — Евдоким, голубчик мой, ты меня никогда не оставишь? Я для тебя всем пренебрегла, даже детьми...

   Повредилась в уме — иного заключить было нельзя. Сестра пробовала войти в спальню, но бедная больная то на коленях молила оставить ее с мужем, то с яростью бросалась выталкивать.

 — Помогите, матушка,— просила старая нянька.— Деток больно жалко. Уж мы все молимся за нее, и детки молятся, а беда не уходит.

 — Мы к ней хотели зайти,— рассказала старшая, двенадца­тилетняя Аня,— а она закричала, что ненавидит нас, чтобы нас увели, мы ей больше всех мешаем.

 — Потерпите еще немного. Я вызову брата из Петербурга.

  Спустя месяц приехал брат, предупрежденный обо всем. Ре­шительно вошел к больной и велел отворить окна. Та в бешенстве бросилась на него, царапая и кусаясь.

— Лошадей готовьте! — крикнул он.                          -

— Умоляю вас, не разлучайте меня с мужем! — кричала.— Я умру без него!

   Закутав в одеяло, он на руках вынес сестру и посадил в коляску, велев кучеру гнать в город «во всю ивановскую». Дорогою так кричала бедная, что прохожие в страхе крестились.

   Брат привез ее в свой самарский дом. Шесть недель не от­ходили от нее он, вторая сестра и приходский священник. Она, казалось, не слушала их, то разговаривала сама с собою, то читала Евангелие, принесенное отцом Никодимом. Вдруг в одну ночь вскочила Мария Лукинична, бросилась к иконам и на коленях стала молиться.

 — Позовите поскорее батюшку! — попросила она сестру.— Я хочу причаститься!

   С радостью поспешил к ней отец Никодим. После причащения Святых Тайн так же возбужденно обратилась она к сестре:

— Детей привезите, пожалуйста! — и облегченно заплакала. Мир и покой воцарились в доме. Вечером, когда спешно

привезенных детей увели спать, Мария Лукинична рассказала брату с сестрой и священнику, что в эту решающую ночь ей во сне привиделся старичок и стал строго выговаривать, какое она делает страшное преступление против Бога и как она могла думать, что муж к ней ходит. «Ежели бы ты знала, с каким ты духом беседовала, то ты бы сама себя ужаснулась! Я тебе его покажу.— И она увидела страшное чудовище.— Вот твой собеседник, для которого ты забыла Бога и первый твой долг — детей!» «Помоги мне, грешной,— взмолилась она,— исходатайствуй прощение мо­ему преступлению. Обещаюсь с сей минуты служить Господу мо­ему, стану нищих, больных, страждущих утешать и им помогать». «Смотри же,— мягче ответствовал старичок,— исполни и тем за­гладишь свое преступление. Сейчас вставай и зови доброго па­стыря, чтобы он тебя приобщил Святых Тайн».

   Наутро Мария Лукинична привела детей к брату и сказала им:

  — Вот ваш отец и благодетель. Он вам мать возвращает, и вы теперь не сироты.

   Жизнь ее действительно переменилась решительно. Детей ста­ла воспитывать строго, не баловала. Шубы у Ани не было, ходила зимой, закутанная в платки. На завтрак детям подавали горячее молоко и черный хлеб, чаю не знали, в обед — щй, каша, иногда кусок солонины, летом — зелень и молочное.

   Резвая Аня любила бегать, купаться, что поощрялось матерью, и лазить по деревьям, что строго запрещалось; много ходила пеш­ком, ездила верхом. Мать приучила ее читать Священное Писание и молиться.

   Навещавшая их тетка, напротив, девочку ласкала. С осторож­ностью разговаривая с сестрой, она как-то решилась спросить:

 — Зачем ты дочку так грубо воспитываешь?