Ведьмы

Путаясь в рубахе, Леля подбежала, ухватилась за свою ручку на беременной чаше. Разом, дружно вскинули они чашу к светлеющим небесам и запели сладкими голосами навстречу восходившей на небо Заре-Зарянице, Перуновой сестрице, древнейшего завета заклинание. Душу Лелину переполнял благоговейный восторг, сами собою, будто и без помощи памяти, срывались с губ заветные слова: "… отнеси всеблагим небожителям благодарность за изобилие, за достаток наш и за счастие, за удачи в делах человеческих. Пусть посевы весенние примутся. Станет колос зерном беременный. Пусть богатства плодятся и множатся, пусть тучнеют стада славянские, пусть овины и хлевы полнятся. Пусть чего ни коснется зернышко, зачреватеет рода продлением".

Потвора ухватила из чаши горсть зерна и подбросила его в воздух. И тут Леля увидела, как под это зерно метнулась Радуша, пытаясь поймать телом хоть одно зернышко. И тогда бабушка вынула из чаши целую горсть и щедро осыпала ее, а Рада пала на колени и охватила руками бабушкины ноги. Бабы, девки, все-все подбежали к чаше и стали, ухватывая зерно горстями, разбрасывать его по полю и осыпать друг друга. Только Леля стояла неподвижно, буравила Раду тяжелым взглядом, и было ей, Леле почему-то нехорошо, и было у нее, у Лели такое чувство, что забыла она что-то очень важное и злое, а Радка эта самая, что это она? Незамужняя, что ж ей зерном осыпаться? И в обряде девичьем ее не было…

От Красной горки послышалось мужское пение. Волхвы, мужики, ребятишки шли толпой и несли чучело Ярилы. Ярилу с Костромою предстояло утопить с воплями и плачем в Наре под Высоцким обрывом, а потом, ввечеру наступавшего дня, надлежало провести обрядовый пир, разделить с богами жертвенную священную трапезу. О вчерашнем потоплении в жертву Ящеру мертвой коровы старались не поминать. Боги милостивы. Авось, пронесет.

8

Не такой чаялась Леле встреча, не того ждала, не о том мечтала. Будто сила неодолимая кинула к милому, руки сами захлестнулись кольцом вокруг шеи, а он сидит, глаза выпучены и огурец сладкий во рту.

Дух перехватило у Лели после тех после Малушиных давешних слов о встрече с Тумашом. Еле дождалась, чтобы ушла, наконец, подруженька задушевная, да бегом, дороги не разбирая, благо бабушка в травнике закопалась, и не понять, сапожки стучат по дорожке, или сердце в грудь.

Как в тумане жила Леля с того памятного дня дровокольного, как в угаре. На что уж, кажется, великое дело большой осенний обряд, и тот прошел, будто во сне. Душу ей перевернул, все нутро выжег взгляд Тумашов бесстыдный оценивающий. Никто никогда не глядел на нее мужчиною, и руки ничьи тела не жгли. Большая. Взрослая. Женщина. Слова-то какие, пресветлая Ладушка, это ж с ума сойти, а бабушка бранилась, бабушка грозила под замок запереть, чтобы шляться где ни попадя было бы ей, Леле, неповадно.

– Вовсе ты глупая, или что? – ругалась. – Бобича Кара с Желею довели до помрачения ума, а как ему мне мстить, ты об этом подумала? Тебе бы от меня на шаг не отходить.

Леля слова эти слышала и не слышала, мысли имела только о Тумаше, другие просто в голове не помещались, а как выдавалась свободная минутка, ноги сами несли ее туда, где надежда была ненаглядного встретить: то к сельцу Темницкому, то к Мешалке-ручью, где облюбовала себе молодежь место для игрищ. Ни о чем больше не думала, ничего не желала, а про Радушу мысли из головы гнала, будто бы и вовсе ее на свете не было.

Подруга задушевная в дом влетела, затарахтела с порога сорокою взахлеб и глаза тараща:

– Ух, да что я такое слышала! Ох, да ты мне про это про все не поверишь ни за что! Ах, да что мне сейчас девки рассказали!

А после подсунулась к самому Лелиному уху и зашипела, оглядываясь на дверь:

– Радка-то, вот это да, она, оказывается, груди свои снизу платком подтягивает хитроумно, и вяжет тот платок сзади мелким узелком, коли не знать, так и не догадаешься.

– Да? – сказала Леля оторопело. – А зачем?

– Как это зачем? – поразилась Малуша. – Ты что, не видела, как они у ней торчат? У-у-у! Мужики балдеют, а уж парни и вообще. А она глазки скромненько опустит, плечиком поведет, начнут они у нее под рубахою колыхаться, мертвый из пламени погребального выскочит, не то чтобы какой-нибудь Тумаш.

У Лели округлились глаза, щеки вспыхнули, а Малуша заявила со смехом, как всегда в переживаниях подруги не разобравшись:

– Что краснеешь? Ишь ты. Сразу видно, что не миловалась еще ни с кем. Как обхватишь руками крепкую шею, да прижмешься, да начнешь об него теми грудями… погоди, сама скоро узнаешь. Только вот когда лежа, это одно дело, а ты попробуй, чтобы торчали, когда стоишь. Я пыталась платком, не выходит у меня, выскакивают. Ты все на свете умеешь, научи, сделай милость, уж больно хочется этой самой Радке хоть как-то нос утереть.

– Радке? – сказала Леля и задумалась. – А зачем платок? Можно снадобье приготовить.