Ведьмы

Лебедиными крылами взлетали рукава у Потвориной долгорукавки. С малым опозданием рассчитанным взмывали вверх руки Радуши. Следом плавно возносились Лелины. Три богини, три Рожаницы, три лебеди белые.

Вот и пень. Не мешкая, накинула на него Радуша белый льняной плат, вышитый Рожаницами и прочими женскими о́берегами. Леля подала с поклоном гадальные кости. Потвора громким голосом возгласила хвалу всеблагому Роду славянскому единому, женской ипостаси его Мокоши с Рожаницами и прочим всеблагим за неизменную их милость к сородникам своим земным. Руки ее, с зажатой в них чарочкой с гадальными костями, трепетали-тянулись вверх, к небу. Там же, вверху плескались ладони Радуши с Лелею, скользили вдоль Потвориных рук, сплетались меж собою, и вдруг отпрянули в стороны, а Потвора со словами: "Всеблагие боги-сородники, укажите волю-желание", резко опустила чашу на гадальный пень донцем кверху. Все вокруг в напряжении застыли, вот сейчас и объявится божественная воля.

Боги пожелали молодую корову нетельную, что было очень кстати, хранильники уже вели телушку сквозь расступившуюся толпу. Отборные куски от той телушки полагалось здесь же на Живом огне сжечь, волхвицам на том же огне поджарить печень, а остальное отложить для жертвенного пира, совместной с богами ритуальной трапезы, на коей они, всеблагие, присутствуют невидимо вместе с пращурами, всеми предками рода славянского от почивших твоих родителей до первых людей.

На Живой Огонь возложили тщательно отобранные Потворой куски жертвы. Рожаницы жертву приняли наиблагосклонно – дым жертвенный вздымался прямым и ровным столбом, почти что в сторону не отклоняясь. Волховальницы вкусили печень и поплыли вниз увлекая за собою женское коло. Вершина опустела.

У Облакогонителя все уже было подготовлено, обряд начался тут же, никто и опомниться не успел. Волхование предстояло важное, спросить надлежало владыку царства кощного Горыныча, чего желается ему от рода человеческого, какой награды ждет за встречу ласковую Ярилы с Костромою, кого желает себе на зиму в наложницы. Будет доволен Ящер наложницей – жертвою, родовичами поднесенною, отпустит по весне из царства своего мрачного весенних богов. Останется недоволен, так с того его недовольства и Весна-красна Купала не народится. Она, Купала, дочь Кощея и той самой жертвы-наложницы, так что и дураку ясно, чем больше полюбится Змею наложница, тем дружнее и краше будет весна, тем лучше лето и урожайнее осень. Вот так – то. Выплывает Купала-весна с бурными водами вешними брызгучими и ведет за собою Ярилу с Костромою. В память об том их великом плавании и великом же борении с потоками буйнотекучих вод проводятся по весне водные гуляния и игры во всем славянском мире. И себя обливают люди водою, и скотину, и дома свои, а уж коли пойдет на Купалий праздник дождь, от такой от доброй приметы все будто сходят с ума, прыгают под тем дождем и веселятся, и поют: "Дождик, дождик, пуще, будут травы гуще…" И все это водное гулянье в честь Весны-Купалы так и называется купанием.

Потвора с Лелей стояли теперь среди по-зорников, за обрядом следили ревниво, придирчиво. Чем дальше тот обряд заходил, тем больше расплывалось в довольной улыбке Лелино усталое лицо. Оно конечно, самой судить трудно, но уж больно невиден был Бобич собою, суетлив и голосом пискляв. Да и пение было не то, нет, не то. Думал Бобич выиграть, пустивши обряд свой сразу же следом за Потвориным, да лишь хуже сделал.

Бобич и сам чувствовал, что зря поспешил: погода ухудшаться и не думала быть, а обряд его против бабьего получался хлипок. Вот и раздувался Бобич спесивой важностью, вот и делал все как-то слишком, не возглашал, а взвопливал, и руками махал, будто мельница болгарская ветряными крыльями.

Леля придвинулась к бабушке и шепнула на ухо с коротким смешком:

– Не едать ему печеночки, окаянному, а лю-ю-юбит.

Бабушка глянула на Лелю, голову склонила озадаченно и вдруг просияла, будто от дорогого подарка.

Бобич торопился, срывался с крика на невнятное бормотанье. Слышно было плохо, видно и того хуже. Задние теснили передних, напирали, тянулись из-за спин, какое же это по-зорище, когда узреть-то как раз ничего и нельзя? Круг постепенно сжимался, дышали чуть ли не в затылок Облакогонителю. Волхвы растерялись, не знали, что делать, не гнать же всех вниз посреди обряда.

Бобич вопросил, человека желает Змей в жертву, или зверя. Вышло, что зверя. Какого зверя, дикого или домашнего? – вопросил Бобич и снова кинул кости. Вышло, что домашнего. Потвора ухитрилась встать прямо против Бобича, кривила насмешливо нос, как ни старался Облакогонитель на нее не глядеть, а все против воли упирался взглядом в рожу ее лисью нахальную.