Ведьмины тропы

Лизавета, жена сотника Артемия Щербины, вяло крутила веретено, и полные пясти, казалось, не справлялись и с этой задачей. Мать склонилась над покровом. Она выполняла работу куда сноровистей, хотя порой с кряхтением терла спину и косилась на дочь: видно, ждала сочувствия. Но Лизавета ушла в свои думы, и веретенце выпало из неловких паль- цев.

– Лизавета, дочка, зря ты все затеяла, – тихонько сказала мать. Молодуха и бровью не повела, та осмелилась продолжить: – Судьбу изломаешь ты знахарке и дочке ее. Нютка подруга твоя, сколько вечеров провели вместе… Отчего так злиться?

– Подруга? Дитя извели да втихомолку потешались надо мною! – Лизавета ударила по столу так, что вздрогнул подсвечник и затряслись чашки. – Что заслужили, то и получат.

– Дочка, а может, к лучшему… прости Господи, – мать перекрестилась, – что ребеночек-то… Ты знаешь ведь…

– Довольно разговоров, – спокойно сказала Лизавета.

И мать замолкла.

В семье покойного воеводы последнее слово было за Лизаветой. Голосом, умом и нравом пошла она в отца. Слабая, плаксивая мать всегда подчинялась, слово ее тонуло в гневных окриках.

Лизавета весь вечер распекала девок из дворни: и хлеб не поднялся, и по углам грязь, и ладан пропал. «Снесли на рынок да продали, бесовы хари?» Дом затих, пережидая бурю. А Лизавета полночи била крепким кулаком пуховую подушку и шептала: «Да помрите вы все», и пыталась зареветь. Да из глаз не выкатилось ни единой капельки.

* * *

Она подчинилась.

Прислушалась к худым снам, к голосам, что твердили: беги подальше от худого дьяка, от губной избы, от целовальника, от Соли Камской – города, что вознамерился наказать ее за прошлые грехи да выдумать новые. А последним стал голос, что жил внутри, в ее утробе. Он повторял: прячься, покуда можно, забудь про слова странницы Матфеи, беги от погибели своей.

Аксинья оглядывала сейчас сундуки, в кои сложила вещицы: рубахи, тулупы, шубы, без коих зимой не выжить. И травы, и снедь, и утварь… Бедному собраться – лишь подпоясаться, а тут сборы затянулись.

«Худое грозит. На дапросы вызывают, ведьмой зовут. Бегу с дочками». – Она принималась писать снова и снова, и выходило всякий раз жалко, точно не может без Степана Строганова, молит его о помощи. Порвала бумажонку и не решилась идти за новой. Пусть Еремеевна расскажет, что стряслось. На том решеньи остановилась.

– Матушка, боязно мне, – ныла сейчас Нютка.

Младшая глядела спокойно, точно такие сборы казались ей делом обычным.

– Не бойся, дочка. В доброе место уедем, далеко от глаз людских, – успокаивала ее Аксинья, а у самой сердце трепетало.

Во дворе залаяли собаки, особенно надрывался Черныш.

– Кто таков? – грубо сказал один из казаков, и тихий ответ, видимо, его не успокоил, потому что раздался новый окрик.

– По государевой воле, – ответил гость так громко, что услышали его Аксинья, Еремеевна, все домочадцы, собравшиеся в больших сенях.

– Они? – спросили Нюта, и все сразу поняли, о ком речь. Но и отвечать никто не спешил, все воззрились на дверь, словно должно было явиться неведомое чудище.

Третьяк – Аксинья отчего-то сохраняла спокойствие и оглядывала всех – ухмылялся. Нютка кривила рот, то ли закричать хотела, то ли заплакать. Феодорушка, Игнашка, Онисим не ведали, что стряслось, но, чутко улавливая думы взрослых, куксились, готовые зареветь. Еремеевна схватила палку для выбивания обуви, точно ей можно было обороняться от незваных гостей.

В дом зашло не чудище – усталый, посеревший от нескончаемой службы стрелец в красном кафтане с медными пуговицами. Он оглядел собравшихся, топнул сапогами, отряхивая наледь, и тихо сказал:

– Я за Аксиньей Ветер, знахаркой из деревни Еловой.

* * *

Дом ворчливо скрипел, дребезжал посудой на поставцах и выговаривал Анне Рыжей за долгое отсутствие. Она гладила бревенчатые стены, протирала лавки, выскребала грязь из углов и пела ласковое:

– Слушай, дедушка[54], мой соседушка,
Сейчас хлеба испеку да тебя покормлю.

Антошка, милый сын, помогал ей, охотно сгребал сор и выкидывал в печь, просеивал муку, улыбался своей конопатой рожицей.

Солнышко… Анна всякий раз еле сдерживала себя, чтобы не поцеловать рыжую макушку. Он не походил на разбойничка-отца, для своих четырех лет был разумен и трудолюбив. Анна благодарила утром, днем и вечером мученика Антония Помейского, молила малодушно: «Лишь бы сына моего не иссекли мечами»[55].

– Сынок, а где же Феодорушка? Не надобно ей сейчас одной быть. Горюшко у дитяти, – тише сказала Анна.

Сыну ее расти и расти. Всего на год старше Аксиньиной дочки, а матери главный помощник.

– Отыщи Феодорушку, за стол пора садиться.

Она вытащила из печи горшок с варевом – скоромное, исходящее паром, рождающее бурчание в голодной утробе, – с утра ни маковой росинки. Поставила две простые глиняные миски: не хозяева, чтобы из дорогих блюд есть. А Феодорушке взяла серебряную, с богатым узором из листьев по самому краю. Протерла ложки, налила чистой водицы в канопки, вытерла со стола, узрев сор.

Сынка и Феодорушки все не было.