Ведьмины тропы

За окном забрезжил рассвет. Надобно маетность убрать с лица. Пусть считают все: спокойна Аксинья, защитить себя может от всякого зла.

* * *

Лукерья привычно накладывала стежки и всякий раз, протыкая острой иглой беленый лен, вспоминала имя мужа. Окромя нее, никто и не говорил: Силуян Третьяк. А она повторяла, и от силы, мужской, темной, подкашивались ноги.

– Силуян, – прошептала она и порадовалась, что в горнице одна. Вышивка на рубахе выходила яркой: красные нити по белому, точно кровь на паль- цах.

Лукерья улыбнулась: ни капли, ни горсти сожаления не было в ней. Тогда, после смерти первого мужа, Пантелеймона Голубы, смерти жестокой от медвежьих когтей, она выла и молила у Христа прощения. «Грешница, грешница!» – стучало в голове. Вспоминала она, как щедро разбрасывала это слово по пути Аксиньи-знахарки, и выла еще громче.

Ой да выла не по Голубе, доброму, веселому, смелому мужу. Лелеял ее, ласкал, точно птицу заморскую. Ни одного худого слова не слышала за три года. А она, окаянная, рыдала над телом мужниным, рыдала, а внутри жило иное.

Ставила свечи за упокой и радовалась! Молилась ночами, прогоняла бесов, а в ней все пело, ликовало, словно на свадьбе.

Проходили недели, она, обряженная в белую вдовью одежу, не поднимала глаз, скорбно шептала молитвы, а сама ждала, ждала так, что уснуть не могла, ходила долгими ночами и боялась саму себя. «На вершок[52] от греха», – лишь сейчас узнала Лукаша, о чем толкуют.

И душной ночью оказалась в горячих руках. Сама не поняла, отчего так охотно подставляла шею, отчего дышала часто, отчего запустила руку под рубашку и путала пальцы в черных волосах, кричала, кусала шершавую ладонь, словно вавилонская блудница. А потом Третьяк безо всякого стыда хромал в ее покои. Там вновь и вновь распластывал ее на постели, а двухлетний Онисим плакал и звал мать.

– Эй, Лукерья! – Она вздрогнула, с головой уйдя в мысли, точно в темный подпол. – Сапоги стяни!

Муж вернулся, по всему видно, недовольный. Ни одного ласкового слова. Глядел мимо, хмурил густые брови. Сейчас он взял большую силу – без Степана да Хмура все дела остались на нем.

Глупой Лукерье не надобно знать, что тревожит мужа. Это Голуба сказывал ей, откуда берутся монеты в строгановских закромах, какая в немцах польза. Она отмахивалась и убегала, словно от надоедливого паута. Силуян не говорил лишнего, но от молчания его Лукерья трепетала. И сапоги его казались чем-то необыкновенным, она чистила их вехоткой, терла гусиным жиром, пока не начинали блестеть.

– Иди-ка сюда, – уже другим, потеплевшим голосом позвал муж.

Лукерья заботливо расправила голенища, прислонила чистые сапоги к подлавочнику, исполнила веление.

– Силуян…

– Сколько говорено, зови Третьяком!

Лукерья кивнула, да так, что выю заломило.

– Лукаша, сама знаешь, что делается… Порученье у меня. Выполнишь?

Лукерья ощутила, как жаром окатило лицо. Силуян помощи просит, да с таким вниманьем глядит.

– Ведьма-то будто не в себе. Должна следы заметать, зелья прятать. Ты выведай, ходи за ней… Сделаешь?

– Сделаю, муж мой любимый, – проворковала Лукаша.

Она и по углям горячим ради Силуяна пройдет. Любящая женка знала, как хотел он стать немалым человеком в державе Строгановых, силу обрести да мошну наполнить.

Что ж, хитрая знахарка разглядела в нем скрытое. Шептала, видно, Степану злобное на ухо. Хмура – не Силуяна Третьяка – выбрал в помощники. И дела важные поручал другим. «Уберем ведьму, легче дышать станет», – повторял Силуян.

Ведьма… Вслед за мужем и Лукерья так стала ее звать, отгоняла порой назойливые воспоминания, что подбрасывали ей то улыбку Матвейки, то теплое слово, то помощь. Поделом ведьме.

* * *

Как быстро тело привыкает к шелку, руки – к перстням, душа – к неге. Избаловалась дочь гончара из деревушки Еловой.

Комья земли ударяли о крышку сундука, лопата в руках елозила, точно ругала за гладкие, некрестьянские ладони. Так бы закопать беды да несчастья, неприязнь людскую, зависть…

Гнедая тихонько фыркнула на ухо. Любопытная кобыла не отворачивала смышленую морду, разглядывала чудную бабу, что уже битый час закапывала сундук в уголке просторного ее обиталища.

Да, у Строганова и лошади жили по-царски. У каждой стойло семь на семь аршинов[53] да в высоту добрых пять, трава сухая, кормушки с поилками из лучшего дерева.

Аксинья закидала соломой раскопанное, погладила кобылу по холке, с удовольствием ощутив тепло. На миг прижалась щекой. Кобыла тихонечко заржала: мол, у нас беседа женская, тайная.

– Аксинья, а ты чего здесь? – Лукаша явилась незнамо откуда, разглядывала ее, улыбалась даже, точно не было меж ними обид.

Аксинья сочинила какую-то историю. Кажется, молодуха поверила в эти байки. Пусть здесь хранится сундук с Вертоградом, старым лечебником, что достался ей от Глафиры. Кто ж знает, какую крамолу найдут в книге целовальник да дьяк.

Аксинья и Лукаша пошли в хоромы, вели никчемную беседу, а за ними следили чьи-то внимательные глаза. Ничего не утаишь в большом доме, все на виду. И сундук, спрятанный Аксиньей, той же ночью был вырыт.

* * *

В праздных руках – отрада дьявола.