Ведьмин круг

– А у меня вот на лица память хорошая. – Высик еще раз проглядел документы задержанного. – Я так понимаю: тебя перед войной забрали, и попал ты из лагерей на фронт, в штрафбат. Выжил, повезло. Войну закончил в обычных частях. Демобилизовали тебя, и ты пустился в родные края. Только очень долго до них добирался… Почитай, уже два года, как демобилизация прошла. Значит, по дороге спутался ты с нехорошими людьми и принялся за старое. Года полтора, если не два, тебя носило по всей стране. А сейчас решил завязать и вернуться в то место, к которому приписан. Да вот не удержался по пути. Рука, можно сказать, сама в сумочку полезла… И с документами у тебя непорядок. Этой бумажонкой, что ты есть Деревянкин Анатолий Севостьянович, ты подтереться можешь. Ты мне документ о демобилизации подавай и все прочее, с чем тебе положено возобновлять прописку.

– Зачем вам это? Все равно назад в лагеря мигом оформите.

– Одно другому не мешает. Нужно, чтобы все оформлено было чин-чином, а мигом или нет – другой вопрос, – усмехнулся Высик.

Деревянкин замялся.

– Потерял я ее, начальник. А может, сперли. До чистых ксив большой интерес…

– Как же ты собирался восстанавливаться в прописке, с утраченными-то документами?

– Так меня здесь многие знали, начальник. Помнят, небось. Свидетели нашлись бы, подтвердили, что я – это я.

– Возможных свидетелей можешь мне назвать?

– Да мало ли кто. Думаю, из фабричных найдутся, из поселковых.

– Хорошо. – Высик, следуя за ходом своих мыслей, почему-то решил прервать допрос. – Ты посиди у нас, подумай, каких свидетелей сможешь припомнить. – Он позвал конвойного милиционера: – Уведите его. В район пока не отправлять.

Конвойный был несколько удивлен решением Высика – дело-то простое, чего возиться с этим мелким щипачом? – но, зная, что начальник ничего не делает зря, воспринял его решение как должное.

Оставшись один, Высик глубоко задумался, пытаясь вновь ухватить мысль, что мимолетно промелькнувшую в его памяти и, поманив, исчезнувшую. Ему припомнилась предвоенная танцплощадка и он сам, молоденький подмастерье слесаря, не так давно попавший по направлению на завод из энкавэдэшного детского дома. Он еще только приглядывался к чужому миру, в котором ему предстояло обжиться и стать своим, приглядывался к новым лицам, новым ухваткам, усваивал словечки местного жаргона, по знанию и употреблению которых окружающие понимают, в каком пространстве ты существуешь – вовне их мира или внутри него. Поэтому, видно, многое тогда запоминалось ярче, цепче и отчетливей: шло накопление запаса на будущее в кладовые памяти. И вспомнилось этого Деревянкина, мелькнувшее возле танцплощадки…

Что еще проплывает перед глазами в связи с этим смутным воспоминанием? Фонари – они покачивались, будто хотели выпутать из густой листвы блеклые конусы своего света. За кругом, очерченным этими фонарями, кончалась территория танцев и начиналась территория разборок – территория тьмы, простиравшаяся далеко вокруг, чуть ли не до первых жилых бараков. Она же была и территорией любви – копошения в кустах, охов и сдавленных вскриков. Высик тоже прошел там краткий курс, не оставивший у него, надо сказать, ничего, кроме кислого разочарования, и укрепивший в равнодушии к женщинам. Она тогда сама подошла к нему, та плотно сбитая девушка: «Эй, чего не танцуешь?» Он пожал плечами: «Сам не знаю. – И, через секундную паузу, поняв, что от него ждут инициативы, добавил: – Можно тебя пригласить?» Девушка, естествешо, согласилась. И потом, когда они уходили во тьму (он вызвался ее проводить), разгоряченные танцами, во время которых ее грудь, мягкая и податливая, прилегала к его груди, а сама она, незаметно для окружающих, поводила бедрами так, что ее лоно прижималось к нему на секунду тесней – он не знал, как вести себя дальше. Потому что уже на исходе танцев он внезапно ощутил нарастание огненной волны и теперь боялся, что на этом его мужская сила исчерпана, но с храбростью отчаяния, метров через сто от танцплощадки, увлек ее в кусты, поняв что она этого ждала, и лучше было опозориться через бессилие, чем через ничегонеделание… Мягок был запах свежей травы, и жасмин над ними образовывал нечто вроде полога, словно они оказались на королевской постели, осыпанной лепестками жасмина, и он почувствовал, все неистраченное снова хочет вырваться наружу. «Ты что, в первый раз?» – неожиданно деловито спросила она. «Да», – сам дивясь своему спокойствию, ответил он. «А ты молодец, – с той же деловитостью заметила она. – Редко кто в этом сознается…» А он уже чувствовал себя пойманным, пойманным в заданность движений, в невозможность не подчиниться требованиям тела, наслаждению, подчинившему всю его личность, все его «я», ничего потайного и собственного ему не оставив.