Ведьмин ключ

– Это я понимаю. – Дымокур знал, нету магарыча, иначе не стояла бы так перед ним Устинья. Ещё раз подосвиданькался и заспешил по адресам – мясцом одарить – втайне надеясь, что уж у фельдшера ему что-нибудь отломится. Или Вальховская чего поднесёт, есть, наверное, ведь в чём-то таком они фотокарточки полощут.

Проводив Дымокура, Устинья Егоровна поплакала лёгкими слезами, пока никто не видит. Котька, едва отогрелся с дороги, убежал куда-то. У него свои дела, небось лапушка завелась или Ваньку проведать побёг. Подумала было опалить козьи ножки, да какой холодец из таких сухобылок. Решила пожарить картошки с мясцом. Взяла нож, погнала с картофелины тонкую очистку. Тянется, виснет спиралью очистка, оборвётся в плетёнку, а за ней картошка беленькая с розовыми точечками глазков в кастрюлю с водой булькнет. Убитая параличом левая сторона лица Устиньи Егоровны вроде мертва, даже глаз мигает редко и невпопад с другим, а правая сторона живёт: жилка под глазом подрагивает, то угол рта зашевелится, когда Устинья Егоровна думы свои начнёт вышептывать.

А думы разные, много их. И все тревожные, и из головы не выкинешь и от сердца не оторвёшь – о детях они. Потому нет-нет да капнет слеза на руки. О Сергее вспомянет – кап, кап. Письмо прислал, аккурат к Новому году поспело. Жив, слава богу. Константин тоже письмо прислал – как всегда, коротенькое: «Жив-здоров, бью фрицев, Костя». Осип говорит – по-суворовски пишет. А почо по-суворовски-то? Ты матери по-сыновьи напиши, обстоятельно… И здоров ли? Буковки в письме, как заплот расшатанный, – туда-сюда туловки клонят: «Хожу по Саратову немножко поцарапанный». Вона как складно обряжает, да материнское сердце разве обманешь? Чо таится-то? Одно облегченье – не сулится домой, значит, легко повредили, а куда угодило – не обсказал. Зато другое в письме обозначил: «Капу чужой не считайте, мы переписываемся, она для меня родной человек». Ох, сынок, сынок! Да станься по-твоему, вернись только.

И тут же другое на ум – Неля что-то долго ходит. Пошла Капу пригласить, и нет её. А не хотела идти, потому и Катюшу с собой позвала. А пусть приведут. Когда и поговорить, как не в такой день. Глядишь, в новом году всё по-другому пойдёт.

Тяжело вздохнула Устинья Егоровна, вспомнив, как переступила любовь Костину, отпускную. Незадолго перед войной приезжал в отпуск после окончания танкового училища. Статный, кудрявый, всё на нём новенькое, в черных петлицах рдели костяникой-ягодой лейтенантские кубари. Такой бравый, да чтоб невесту себе путёвую не отхватил? Что ты… Вот и порушила их согласье, за руки по сторонам развела. Негоже сынку с такой путаться… Что у них за любовь была – Бог ведает. Он-то ведает, да ведь люди судят! Зря не станут по посёлку всякое о ней раззванивать…

Шагов на крыльце не услышала – почувствовала их наболевшим сердцем, встала, гостью встретить. Первой в дом влетела Неля, за ней с виноватым видом вошла Капа. Последней втиснулась Катюша. Стала на пороге, вроде высматривает по хозяйке, что делать: или проходить, раздеваться или дверь задом толкнуть и гостью приведённую на улицу выпроводить. Сама-то она себя уже невесткой считала, совсем роднёй.

Котька сразу в боковушку ушел. Нелька шапку с длинными ушами на сундук швырнула, пальтишко сдёрнула – тоже туда. Ногой – дрыг! – валенок в угол улетел, другой – дрыг! – второй закувыркался следом. Присела, нашарила под лавкой чуни шубенные, спиной к голландке прижалась – мол, я своё дело сделала, больше ничего не знаю. Устинья Егоровна и слова не успела вымолвить, гостью приветить, а уж Нелькин голос звенит, с толку сбивает: «Мама, что там Катя стоит, не проходит?» Вроде бы и нет Капы, срам-то какой!

Устинья Егоровна только теперь в себя пришла, с места стронулась, руки о фартук вытерла и ладонь плосконькой досочкой подала.

– Здравствуй, Капитолина! Проходи, гостьей будь. Вот стряпаться помоги, а то с этих-то, – махнула рукой в сторону девичьих шепотков, – кака помощь? Одне танцульки на уме.

Капа на Нелькино поведение вроде ноль внимания, но лицом ещё бледнее стала, а в глазах родниковой сини блёсточки бесшабашные захороводились.

– Пригласили, так разденусь! И стряпаться, мамаша, помогу!

Громко сказала, с вызовом и улыбнулась подкрашенными губами, блеснула заставой ровных зубов.

«Прямо боярышня писаная», – подумала Устинья Егоровна, помогая Капе снять чёрную потёртую жакетку.

Капа шаль скинула, бережно сложила уголок к уголку, потом треугольником свернула. Стояла, будто с конвертом фронтовым, не зная, куда положить. Устинья Егоровна взяла, на полку устроила.

– Спаси-ибочки, – пропела Капа и носком на запяток бурки наступила.

– Обувку-то не сымай, не надо! – Устинья Егоровна за руку провела Капитолину в кухню, усадила у печи. Сама села напротив, улыбнулась поласковее.

На Капе хорошее креп-жоржетовое зелёное платье, на шее, в два обхвата, шелковое зелёное кашне, за концы которого цеплялись Капины руки – маленькие, с обгрызанными ногтями.