Ведьмин ключ

– Соли с собой не взяли, вот беда, – ответил Осип Иванович. – А без неё парней вывернет без привычки. Потерпим до зимовья, тут недалеко.

– Вот опущенье, так опущенье! – сокрушался Дымокур. – Сольцу завсегда надо при себе иметь. Давай, Ванюша, привязывай козишку – да порыскали к избушке. Ужинать с мясом будем, с мя-ясом!

– По стратегии, – поддел Ванька. – А почо пять раз стреляли? И ты, Котька, стрелил?

Котька кивнул.

– А какая тут твоя? – Ванька затянул петлю на задних ногах козы, завистливо приузил глаза.

Котька отвернулся и, чтобы уйти от расспросов, поволок инзыгана по старой своей лыжне. Дымокур выпятил губу, покивал Осипу Ивановичу, мол, гордый парень, не хочет чужую удачу себе присваивать. Осип Иванович в ответ подмигнул, дескать, самолюбивый, это неплохо, своё добудет из упрямства.

Ванька понял их немой разговор и вслед Котьке обрадованно крикнул:

– Смазал, мазила!

Филипп Семёнович дал ему подзатыльник.

– Почо смазал? Не угодил по первому разу. – Он погрозил Ваньке рукавицей. – Ещё как себя покажешь, тогда и орать право заимеешь. Оболтус, он оболтус и есть.

К Новому году надо было обязательно отвезти добытых коз в посёлок, сдать в столовую. Филипп Семёнович с Осипом Ивановичем были довольны: за неполную неделю настреляли девять косуль. Их туши, без шкур, облитые водой и замороженные, чтобы стужа не сушила мяса, не терялись бы килограммы, лежали штабелем у стены зимовья, чуть припорошенные снегом.

В последний день отличился Филипп Семёнович. Пришел в зимовье поздно, совсем ночью, приволок двух коз на одной волокуше, да еще гурана зарыл в сумёте за шесть вёрст от становья. Чтобы вороньё или волки не растаскали добычу, срезал и ошкурил несколько сучьев, воткнул их в холмик: надёжная охотничья придумка, никакой зверь не подойдёт, а что его так пугает – объяснить трудно. Котька с Ванькой засмеялись, мол, останутся от гурана рожки да ножки.

– Не тронут! – заверил их Осип Иванович. – Вы еще много чего не знаете, так прислушивайтесь. Какие еще хаханьки? Проверено на опыте. Ты гляди, Филипп, хохочут! А над чем? Над мудростью людской! И-эх!

Он махнул рукой, снял с притолоки над печкой портянки, стал отминать их. Дымокур распустил на унтах сыромятные ремешки, сидел в мокрой от пота рубахе на чурбачке с кружкой густого чая. Поднося к губам кружку, далеко выпячивал губы, опасливо вшвыркивал кипяток и с каждым глотком прикрывал глаза.

– Пущай, Оха, скаляться, дело молодое, беспонятливое. – Он поставил кружку на пол, начал стягивать унты. – Я для надёжности хотел в сугроб портянку сунуть, да поостерёгся, отморозил бы ходулю. – Дымокур хлопнул по укороченной ноге. – Служит пока исправно, хоть и поскрипывает в чашечке. А имя можно кое-что поведать, для пополнения ума. Вот был со мной случай, ну сплошной смех и грех.

И он, посмеиваясь, рассказал, как давно, до революции, когда ещё жили своим хозяйством, испортил брату солонец, чтобы тот не попрекал его неудачной охотой.

У каждого был свой излюбленный солонец. Его берегли, подновляли солью, чужие, как правило, не знали, где он находится. Самым добычливым местом владел старший брат. Он сильно потешался над Филькой, изредка приволакивающим в дом косулю. Филька выследил солонец брата и с наветренной стороны, чуть выше охотничьей садьбы, спрятал пропотевшую портянку. Ходит старшой на солонец день за днём, а козы только спустятся с увала в распадок, морды из орешника высунут, хватят лихого духа, рявкнут по-страшному – и ходу. Ничего не поймёт охотник, ругается почём зря и домой пустым является. А Филипп нет-нет да подшибёт на своей садьбе гурана, посмеивается над братом, гоголем ходит. Старшой заподозрил неладное, чуть не на брюхе выелозил свой солонец и нашёл портянку. Глянул – Филькина! Дома ничего не сказал, но в ружьишко Филькино сунул патрон, одним порохом доверху засыпанный и запыжёванный.

Собрался Филипп на свой солонец, а старшой за ним крадётся. Филька в скрадок идёт, брат поодаль тихонько сидит, выкуривает в горсть. Совсем темно стало, и вдруг хрястнул выстрел, да какой! Старшой на тропинку вышел, ждёт. Смотрит – идёт братка, ногами зигзаги чертит, скулит по-щенячьи. Подошел к старшому, и тот ахнул: правая щека Фильки бугром лиловым вздулась, аж глаз подпёрло, одна щелочка сквозит, в ней слезина бусиной катается. Мало того, губы варениками болтаются, а одностволку в казённике грушей раздуло.

– «Эво, как тебя скосоротило, – заохал старшой. – Чо по две мерки в патрон сыпешь? Почо припас переводишь?» Филька в ответ что-то промычал, а брат ему весело: «Давай-ка, паря, бинтовать будем!» А сам вытягивает из кармана Филиппову портянку. Оробел Филька, а брат ничего, участие проявляет. Обвязал щёку портянкой, сверху бечевой примотнул, чтоб не спадала. Таким и домой привёл. Там уж всё и рассказал по порядку. Отец их был на руку сердит, не посмотрел на Филькино увечье, отвозил вожжами по первое число. И за испорченный солонец и за погубленное ружьё. С месяц не мог на лавку сесть.