Ведьмин ключ

– Ну, сынка, с Новым годом нас, с новым счастьем. Чтоб войне конец, чтоб братья твои живы-здоровы вернулись.

Выпил, посидел с закрытыми глазами, будто заклиная, чтоб всё так и сбылось, как пожелал. Потом себе ещё в кружку плеснул и в Котькину уронил несколько капель. Чай от этого не стал горше.

– А теперь с днём рождения тебя! – Отец встал, поцеловал Котьку в макушку. – Расти большой на радость нам с матерью. Давно ли, кажется, маленьким был, а теперь – ого! Ладный казак.

Ужинали долго, вспоминали всех своих: как там на фронте Серёга с Костей-большим Новый год встречают, где? Что теперь делают мать с Нелей? Конечно, Удодовы давно в посёлке и передали им подарок: половину козьей туши, да и от себя лично Костя косача послал. Будет им что пожевать. Говорят – на новогоднем столе сытно, так и весь год будет.

Котька думал о Вике, как она там, где сейчас, с кем? Осип Иванович с Дымокуром и учителке наладили подарок. Такое дело обрадовало Котьку. Накануне, перед отъездом, они колдовали над мясом, рубили на куски и кусочки, вслух поминали самых нуждающихся, особенно тех, у кого ребятишки. И что поразило Котьку – Дымокур, сквернослов и ворчун, тоже оказался жалостливым, как Осип Иванович. Отец и тогда, за ленка, ничего не сказал Котьке, только спросил, кому отдал, прижал Котькину голову к груди, похлопал ладонью по затылку. И всё.

Отец нежно глядел на ёлку смокревшими глазами. В печке потрескивали дрова, в зимовье пахло смолой от сомлевшей в жаре пихты, к этому запаху примешивался тряпичный дух чадящих фитилей. На печке заворчал чайник, плеснул из носка кипятком, крышечка задребезжала, съехала набок. Отец снял его, отломил от плитки чая кусочек, бросил в парную горловину. Двигался отец проворно, руки проделывали всё быстро и ловко.

За эти дни на сытой пище Котька поздоровел, румянец заиграл на щеках. И Удодов с Ванькой и Осип Иванович, хоть и уставали, оживились, поласковели, шутили.

– Будем чай пить по-таёжному. – Отец поставил чайник на стол, подмигнул Котьке, дескать, посиди-ка пока. Вышел из зимовья и скоро вернулся. Руки держал за спиной.

– Тебе зайка подарок велел передать. Отгадай, какой?

– И гадать нечего, – с готовностью пошел Котька на милый обман. – Ломтик хлебца, на льдине печёного, ушканьими зубками точёного! – выкрикнул он, как когда-то.

Отец засмеялся, отчего усы-бабочки стали дыбом, а глаза исчезли в щёлочках век.

– Про хлебец помнишь – молодец. Но не отгадал. – Он поставил перед Котькой кружку, полную крупной, белёсой от мороза клюквы. – Вот что на этот раз. На болоте под снегом нашарил. Целебная штука.

Бережно отсыпал в горсть себе клюкву Котька. Несколько ягодин дробинами щелкнули о столешницу. Отец быстро переловил их, бросил в рот. Котька катал клюкву во рту. От неё холодило язык, ломило нёбо, рот заполнялся кисло-сладкой влагой, от неё косило глаза, но всё равно было вкусно и радостно.

Укладывались спать поздно, решили выспаться: ночи длинные, хоть и повернулось солнце на лето, светает поздно. Осип Иванович подбросил в печку на угли сырых берёзовых кругляков, чтобы не горели пламенем, а едва шаяли, поддерживали тепло в избушке. На широких нарах под козьим одеялом было куда как хорошо, однако к утру, если не вставать, не подживлять огонь, выстывало. Котька лежал, думал, что вот пройдёт ещё неделя, и всё, кончится для него таёжная благодать. Снова школа, звонки, переменки. Осип Иванович погасил свечи и забрался к Котьке на нары. В зимовье стало темно. Из дырочек в печной заслонке посверкивало, по стене прыгали оранжевые зайчики, скрипел оттаявший сверчок. Отец всегда спал неслышно, но тут к скрипу сверчка добавил носом тонюсенький свист.

– Ты чо? – Котька легонько потолкал отца.

Осип Иванович всхрапнул и проснулся.

– Норка свистит, сынка. Пёс её знает, почо. Должно, в ветру, – поворчал он и скоро опять запосвистывал, но Котька уже не слышал – спал.

Глава 4

Филипп Семёнович вернулся в зимовье пятого, а шестого он вновь гнал лошадку назад в посёлок. Решили, пусть Осип Иванович охотится, раз ему везёт, а не теряет время в поездках. Вот и прикатил Удодов в посёлок ещё с четырьмя козьими тушами и привёз домой Котьку.

Радовалась Устинья Егоровна возвращению сына, благодарила Филиппа Семёновича, поила чаем, уговаривала позвать Любаву и всем вместе встретить Рождество. Дымокур сослался на Ванькину болезнь – как одного дома бросишь, – допил чайник, от второго отказался наотрез.

– А теперича не доржи! – решительно заявил он, влезая в тулуп. – Меня мои потеряли небось, а я еще не по всем адресам пробежал.

Подхватил мешок с приготовленными гостинцами, нахлобучил на блестевшую от пота голову лохматую шапку, поклонился.

– Уж ты, Устинья, извиняй. Меня еще сколько чаю выдуть заставят? И так уж – во! – Он хлопнул по животу. – Лопнет, ноги обварю, как плясать буду? Да и он, того, чай-то… не водка, много не выпьешь.

– Рада бы, Филипп, стопочку тебе, видит Бог, рада бы! – Устинья Егоровна поднесла фартук к губам, смотрела на Дымокура виновато. – Дак ведь нету, нету ведь, Филипп.