Вечная жизнь Лизы К.

Потерянные ключи нашлись в рюкзаке, непонятно как угодив в косметичку. Мерло тоже нашелся – к сожалению, вместе с Моникой. И она битый час грузила Саню подробностями Мерлушиной жизни в подобравшей его семье. Детку давно уже было пора купать, а без Саниных рук, и ее, видимо, завораживавших своей сдержанной силой, Маруся этого действа не представляла. Но Моника все-то рассказывала, как Мерло исхудал, как отказывался от пищи сначала в приюте, потом в приемной семье, где его невзлюбил злобный карликовый пинчер, кстати, приемной семье пришлось отдать сорок евро. Отдать сорок евро, и что? Они купали Марусю, и Саня брякнул про деньги от полной расслабленности, под хохот Руськи, охотившейся на мыльные пузыри.

– Сорок евро, и что? – не хотела, а все-таки спросила. – Типа двадцатник с нас?

И скажи он хотя бы: не говори ерунды… Хотя бы: не с нас, а с меня… Но муж молча вылил Марусе на голову ковшик воды, молча промокнул полотенцем пофыркивающую мордаху. И Лиза, вспыхнув обидой: так, никакого секса – сегодня… и всю неделю! – изумилась собственной глупости (этак он реально достанется Монике), недальновидности (близость с Саней после обид бывала куда как круче), а потом и тому, что одни и те же нейроны (или все-таки разные?) переносят от клетки к клетке всю эту хрень, и – весть о том, что ты можешь стать «светом миру», и что с папой надо бы помириться, но, конечно же, не сейчас, сейчас надо дать ему время натетешкаться с Элей и понять, что почем.

5

Если это был сон, а это, конечно, был сон… Ели, будто черные розы, распускались внизу одна за другой, отливая то синью, то зеленью. Мама и Алевтина болтали, точно подружки, перескакивая с неважного на случайное и притворно друг другу кивали – бесстрашные, словно под ними и не было бездны. Вместо Сани рядом сидел манекен, напряженный и белый. И, как в детстве, губастый. Иногда он вдруг оживал, губы растягивались в фальшивой улыбке, которая была призвана подбодрить испуганную Марусю. Подбодрить или напугать еще больше? Викентий – тут был еще и Викентий, ее старший сын, похудевший, потому что вымахал за последний год сантиметров на десять, но из-за обилия разнонаправленных взрослых предоставленный сам себе – вдруг выбросил руку вверх и что-то прокричал по-немецки. Но почему же он так безбожно коверкал слова? Саня с ним занимался по скайпу всю весну и пол-лета. Впрочем, Феликс все разобрал и ответил в том смысле, что да, это горы, очень высокие горы, они называются Альпы, и снег, который ты видишь, лежит на вершинах весь год. От этих ли слов мама и Алевтина, не сговариваясь, надвинули на голову капюшоны? На маме был белый оренбургский платок «паутинка», на Алевтине розовая лыжная шапка с помпоном. Лиза не почувствовала вообще ничего. А Феликс сказал, что это дыхание ледников, и пониже надвинул бейсболку. Маруся, вся упакованная в комбинезон, кукурузным початком торчала из Саниных рук. И уж она-то точно не понимала, сон вокруг или явь. И изумленно, как грудничок от одной погремушки к другой, водила глазами. А Викешка снова что-то кричал и показывал пальцем – теперь уже вниз. У дороги были расставлены игрушечные машинки, рядом стоял маленький домик с коричневой крышей, по-французски лобастой, непривычной в этих местах. Показывал и кричал, что хочет там жить, на смеси всех языков, о которых имел хоть какое-то представление – в надежде, что его не поймут? – кричал от избытка чувств, про то, что игра окончена, йес, гейм из овер, и теперь они будут жить вместе – в доме, где комнат хватит на всех, туда есть дорога, там зеер и аллее гут. И спросил у Феликса, показав на его рюкзак: у тебя в нем что, парашют? я бы спрыгнул! Феликс улыбнулся в белую щетку усов, похожую на зубную. Он был добряк, этот Феликс, хотя Алевтина не упускала случая помянуть гитлерюгенд, в котором он состоял. А Феликс обычно твердил в оправдание про март сорок пятого, когда они укрывались в деревне у тетки от бомб: он, сестренка и мать, а в поле возле этой деревни содержались русские пленные, их было так много, что они не могли присесть и все время стояли. И когда дети подбегали к колючке, пленные шепотом говорили: битте брод, битте брод! И мать стала резать хлеб на небольшие куски, хотя у них и самих его было мало, и они с сестрой незаметно крались к проволочной ограде и эти куски перебрасывали. И тени людей ловили их в полном молчании, чтобы себя не выдать. И проглатывали, не жуя, как утки в пруду.

После чего Алевтина свою острую лисью мордочку расплющивала в овечью:

– А где был при этом Клаус? Ну, расскажи, где был ваш старший брат? Алекс и Лиза не знают. Пятнадцатилетний белокурый Клаус, хорошенький-расхорошенький, что твоя пастушка мейсенского фарфора!

И бедный старик, размягченный воспоминаниями, бормотал:

– Он защищал Берлин, – а что-то отдельное, похожее на сломанную свистульку, посипывало в груди. – Фюрер призвал его на защиту последнего бастиона. Он никого не убил… фс-с, фс-с… он погиб как герой.

Если это не сон, почему Алевтина не завела сейчас ту же шарманку? Или презентация Феликса впереди?