Вечная жизнь Лизы К.

За калиткой, которую Маргарет закрывала с такой поспешностью, что защемила подол, Лиза на мгновение задержалась, выражая улыбкой смесь благодарности и вины, ей бы давно на велосипед, а она все мялась, придерживая Марусю за шлем, пока в куртке не заерзал айфон. Папа! Вот кого ей сейчас не хватало. Но он так страстно потребовал впечатлений, а Маруся так пылко прижалась к ноге, что Лиза подумала: парой слов отчего бы и не перекинуться? И начала почти мирно: понимаешь ли, Григ, я могу называть тебя Григ? Элины мемуары книгу раздавят, можно даже сказать, убьют. Он спросил: почему? Маруся тем временем потянула зубами брючину под коленкой, это она пока еще ласково предупреждала: пожалуйста, не ори. И Лиза сказала как можно спокойней: это написано для чего-то другого! может быть, чтобы сделать нам с мамой больно или чтобы пометить по контуру территорию, кстати, и то и другое вполне удалось… что не так уж и важно…

Папа был терпелив:

– Что же важно?

– А то, дорогой мой когда-то Царапыч, что я себе выдумала девиз: зло в этот мир придет не через меня. Он, конечно, на первый взгляд квелый… вы с мамой, когда женихались, я помню: спешите делать добро!., и все такое, как положено, на Воробьевых горах. Ну а я, извини… я потерялась – между странами, между детьми, между родителями, между тремя языками, летом вдруг показалось, что между любвями, но хотя бы тут пронесло! Короче… я же проговорю сейчас всю твою пенсию и зарплату!

– Нормально, валяй.

– Я и так живу ни о чем, понимаешь? И делать гордую книжку о человеке, поехавшем убивать, ладно, не убивать, пусть только потусоваться… типа на фоне эпохи, но народ он туда, мы-то знаем, переправлял… Только не знаем, в каких количествах!

– В небольших!

– А хоть бы и одного Леща! Короче, я не могу делать эту книгу… по вашим с Элей лекалам. Не должна, не хочу, я не буду!

Они обступили ее с двух сторон: Маруся нащупывала зубами колено, потому что Лиза уже срывалась на крик. А папа сокрушенно вздыхал:

– Ты думаешь, Тим хотел, чтобы зло явилось через него? Нет! Будь твой брат жив, вы однажды бы обнялись, как родные, как близкие люди. Он был в начале пути, шел, спотыкаясь, уж как умел. Будь у него на это целая жизнь… Ты читала у Эли, как он спасал в спортивном лагере друга и чуть не погиб?

– Еще нет.

– Прочти! И все время держи в мозжечке: наши пути к Господу неисповедимы.

– Аминь! – и подхватила Марусю под мышку, по прибавившемуся весу угадала, что памперс полон и надо нестись домой. Папа с чувством сказал:

– Я люблю тебя. Не отталкивай его покаянную тень.

– Я тоже тебя люблю, – и нажала отбой.

Маруся болтала ногами, стараясь выскользнуть из-под руки. Небо гасло, облака розовели. Через забор, разделяющий два трехэтажных дома, свешивался вечнозеленый плющ. Восемнадцатого декабря! Это Берлин, детка, это растянутое на два месяца предчувствие Рождества, фонарики в окнах, Санта-Клаусы и снежинки. А у самых жизнелюбивых – ангелочки, гирлянды цветных огоньков, маленькие вертепы. А уж какие вертепы в магазинных витринах – Марусю не отлепить от стекла, а уж какие в соборах! Если Саня ее не убьет за потерянные ключи, ничего плохого сегодня уже не случится. Все плохое уже стряслось, когда жмешь на педали, только в это и верится. Укушенная коленка тихо зудела. И, чтобы не думать о ней, о ссоре с отцом (о разрыве? он не простит? он простит и снова попробует уговорить?), стала перебирать в уме судорожные Натушины строчки, утром от нее прилетело письмо. В нем тоже было про Бога, но хорватского, теплого, ненадрывного. Вместо Кубы Шаталины полетели в Хорватию, у Антоши там жила троюродная сестра. И она повела их на службу в новенький, весь стеклянный католический храм – в чистом поле, как Его походный шатер, на окраине небольшого приморского городка. В католических храмах все сидят, ну, ты в курсе, наверно, писала Натуша, и сестра, сидевшая между ними, переводила им проповедь. Пастор был молодой и такой, знаешь, искренний, как монашек, и красивый, как бог. И слова его сразу же достигали сердца. Он говорил: мы все, собравшиеся здесь во имя Его, должны быть светом миру, свет же мы излучаем тогда, когда проявляем к другим терпимость. Он не сказал, писала Натуша, «любовь», и это было реально. Он говорил: что есть тьма? она есть наше неумение терпеть и прощать. И опять не сказал «любить». Но это было так круто! Потом Лида, сестра, пошла причащаться, и я осторожно взяла Тоху за руку, а он якобы ничего не заметил, но руку не отобрал. А я такая сижу, боюсь шевельнуться. А перед глазами, что мы уже на венчании. А пастор каждому, кто пригубил из чаши, дает свечку и говорит «vi ste svjetlost svijeta». Поняла? Вы свет миру. Только звучит роскошней. И Лида нам это же повторила, когда вернулась со свечкой: ви сте свиетлость свиета! – а больше она от волнения ничего не могла сказать. Нет, вру, сказала: всякий, кто гневается на своего брата напрасно, подлежит суду. И я загадала, что, если до выхода ее свечка не погаснет, гнева не будет, будет совет да любовь. И она не погасла! Господь всеблаг.