Вечная жизнь Лизы К.

Отключился и растворился в тихом, судя по фону последних минут, наитишайшем Ланквице. И Лиза вдруг поняла, что они никогда из Германии не уедут, потому что он не уедет – ее муж, из тысячи иероглифов выбравший «тишину». И это не хорошо и не плохо – это ужасно. Нет, она хотела подумать другое: это дано. В Тихорецке и Ланквице – тот же ритм и кустарники, видимо, те же, и штакетник, и сорта плодовых деревьев. И неотвратимость танцпола – хоть в Берлине, хоть в Тихорецке. А захлеба Москвы, ее суеты и открытости, многоголосицы, хмурости, навороченное™, непредсказуемости и легкости, с детства нахоженных и насиженных мест нигде больше нет. И уже не будет. И когда на обратном пути он написал ей: в «Матрицу» или в «Бергхайн»? – поперхнулась, но не удивилась. Раз в две или три недели Сане надо было на целую ночь забуриться в мерно прыгающую толпу – Лизе казалось, тоже по тихорецкой привычке. Правда, в Берлине в едином порыве, хотя каждый и сам по себе, отрывались не менее полутора тысяч, тесно, кучно, не видя друг друга… Но постепенно что-то в самом деле рождалось в этом неутомимом радении – не единение, но чувство капли, живущей теми же токами, что и весь океан, не растворение в нем, но – «счастье есть, его не может не быть!» и прочие глупости, которые даже порой кричались, причем на трезвую голову, хотя дурь, конечно, вокруг и клубилась… а на коктейлях, считал Сергиевич, пока имеет смысл экономить. Марусю, как правило, удавалось пристроить к сестре Веронички, уложить ее рядом с Асиными тремя – и вперед, до утра. Саня с Севой предпочитали пафосный и брутальный «Бергхайн» с очередью и непредсказуемым фейс-контролем, Лизе больше нравилась подземельная «Матрица», затеянная под сводами старого метрополитена, демократичная, с залами разной музыки, а не только гремучего техно. Вероничку тянуло в «Уотергейт», тоже с очередью на полчаса, но зато с самой хипстерской публикой и грандиозным видом на Шпрее сквозь панорамные окна. А потом они жадно поглощали кебабы в турецком квартале. И чуть виновато покупали что-нибудь для Маруси, как правило, фрукты – маленький рынок работал здесь ночь напролет.

Саня считал, что на танцполе с ним случились два главных в его жизни инсайта. Какие – категорически не говорил. Когда танцевал, забавно разбрасывал руки, ноги, пальцы, взмокшие пряди, но стоило вспышке света коснуться его лица, это был другой человек, иногда почти просветленный (похожий на резного Петра из собора святой Ядвиги), вдруг пугающе незнакомый и этим так остро желанный… Ведь влечение к незнакомцу есть случай беспримесной страсти, не замутненной ничем, даже любовью. Страсти – важный для Лизы сюжет, – нацеленной на постижение другого (на присвоение другого?) – все равно ведь непостижимого! И нужно было честно допрыгаться до усталости и бесчувствия, чтобы пот и слезы, проклюнувшиеся ни от чего, хорошенько смешались, сладкий морок рассеялся. И рядом снова был Саня, просто Саня.

4

В первых числах декабря пришли результаты генетической экспертизы, Эля заказала заупокойную литию, а папа, и до этого уже зачастивший в храм вместе с Элей, сообщил, что хотел бы взять с собой и Викентия, но Ирина противится, и если бы Лиза ей объяснила… Конечно, вживую их диалог сложился бы по-другому. Но теперь они главным образом переписывались в Вайбере или Фейсбуке из-за торчания Эли рядом, из-за обилия дел в универе, где папу повысили до замдекана родного конструкторско-технологического факультета да еще вернули отобранные лекционные часы, а еще папа срочно писал учебник, поскольку ему посулили звание профессора, если он к декабрю допишет, обсудит и сверх того еще что-то опубликует. Было глупо и стыдно думать, что все это много лет жданное (особенно жданное мамой, ну разве не бред?) привалило из-за Тимура. Тем не менее думалось именно так. И писалось – то, что писалось:

«“Объяснила Ирине”, но что?» – «Чтобы она отпустила В. в храм». – «Я на маминой стороне!» – «Дело не в ней и не в Э.» – «Не поняла!» – «Если бы меня водили в храм с детства, я был бы другим человеком». – «И не пошел бы налево, и не устроил нам этот трэш?» – «Лиза, жестко». – «От Викентия лапы убрали – оба!»

И это была еще не самая круть той прифронтовой поры.

А самая-самая: папа Элю любил, не жалел, а любил – неужели всю жизнь? А мама любила папу. Не страдала гордыней, а вот ведь – любила. И с кротостью, ей не свойственной, сносила все: от денег, выдаваемых по минимуму, до эсэмэски о том, что Эле после санатория надо перевести дух на даче, Иришенька, на нашей даче, но ты же умница, ты всегда все правильно понимала. Понима-ла? В этом месте даже Лиза бы вздрогнула. А мама хриплым голосом ничему не удивляющейся училки: только глаголы прошедшего времени позволяют обозначить род существительного – мой женский род.