Вечная молодость графини

– Жить будет, – пообещал врач, похожий на усталого мопса. – Крови только потерял.

Он смерил Дашку любопытствующим взглядом и, почесав лысину, выдал:

– Я, конечно, всякого повидал, но чтоб таким способом от свадьбы косить… силен, товарищ.

Дашка всхлипнула и с благодарностью приняла две желтые таблетки валерьянки.

Все будет хорошо. А Ольга… с Ольгой Дашка разберется.

Уже при выгрузке Адам очнулся, повернул голову – взгляд его был предельно ясным – и увидев Дашку, сказал:

– Письмо. Важно.

Анечке было жарко. В животе ее развели костер, на котором грели кровь, словно воду в трубах отопления. А она раскаляла тело, выплавляя крупный пот. Пот катился по подушке и пропитывал простыню, отчего лежать становилось ну совсем неудобно. И Анечка ерзала по кровати, сбивая одеяло. Серега поправлял. Потом Серега исчез, сменившись озабоченным врачом, а врач – тетенькой. И горничной, которая по ложечке вливала в Анечку лекарства.

Мерзость какая! Отмахнуться от мерзости не хватало сил. И поэтому Анечка заснула.

Сон был горячим, как сама Анечка. Правда, теперь огонь жил снаружи, обосновавшись в огромном камине, забравшись на смолистые ветки факелов и восковые пальцы-свечи, которые торчали из тяжелых канделябров.

Огонь отражался в глазах женщины, которая сидела напротив Анечки.

Красивая.

Кожа белая-белая. Лицо круглое, а шея длинная, и воротник платья лишь подчеркивает ее красоту.

– Здравствуй, – сказала женщина, убирая руки со стола.

– Здравствуй, – ответила Анечка. – Ты кто? Тебя не существует. Я знаю, что это сон.

– Конечно.

– Поэтому я тебя не боюсь.

– А почему ты должна меня бояться? – женщина улыбнулась. – Разве я сделала тебе что-то плохое?

Анечка не знала. Но ведь во сне не обязательно что-то объяснять. Сны существуют сами по себе, и это замечательно.

– Давай лучше познакомимся. Меня зовут Анечка.

– Давай, – согласилась женщина. – Я Эржбета Батори, графиня Надашди.

– Настоящая?

Анечке не приходилось разговаривать с графинями, пусть даже и во сне. Вообще, она редко сны видела, да и те были неинтересными и норовили сбежать из памяти, стоило открыть глаза.

– Хочешь, я покажу тебе мой замок?

Эржбета поднялась. Платье на ней суперское. Из тяжелой бархатной ткани с золотой вышивкой. Рукава перетянуты браслетами, на пальцах сияют перстни, а шею прикрывает темная полоска ткани с драгоценными камнями.

– Это фероньерка, – подсказала Батори, протягивая руку. – Пойдем.

Пальцы у нее ледяные, но это даже хорошо, потому как Анечке очень, ну просто невыносимо жарко. Зал же бесконечен и сменяется другим, таким же. Только здесь нет огня, зато на стенах висят звериные морды, скалятся.

– Это охотничьи трофеи моего мужа, – говорит Батори. – Смотри внимательно.

Анечка смотрит, хотя ей скучно. Что она, зверья не видела, что ли? А веприк прикольный. И медведь. Здоровущий – аж жуть. Волки стаей. Лось. Бык какой-то лохматый с каменными глазами, на которых красной краской намалеваны зрачки. Рога быка выкрашены в алый.

В следующем зале темно. И единственная свеча, которая вдруг вспыхивает в руке Эржбеты, лишь самую малость разгоняет темноту.

Под ногами что-то хлюпает. И пахнет мерзостно, как лекарство, которое влили в Анечку. Не поможет оно: понимание приходит вместе со светом. Он вспыхивает вдруг и на всех концах комнаты. И Анечка, ослепленная, жмурится, пытаясь сообразить, отчего же хохочет ее новая знакомая.

– Смотри! Хорошенько смотри! Это мои охотничьи трофеи!

На стенах головы, вот только не звериные – человечьи. Их лица белы, их глаза и рты широко раскрыты, их волосы свисают до самого пола, почти касаясь темно-бурой жижи.

– Это кровь? – спрашивает Анечка и знает ответ.

– Это кровь.

Страшно. Наверное. Но это же сон? А во сне всякое случается, особенно когда засыпаешь с температурой.

И Анечка, присев, касается крови пальцами. Подняв руку, она смотрит, как течет по ладони густая, словно битум, жидкость. Она обволакивает кожу тончайшей пленочкой, и теперь кажется, что на руках Анечки перчатки.

– Ты смелая девочка, – хвалит Батори. – Настоящая Батори. Пойдем.

Уходить не хочется, головы больше не пугают, наоборот, они дружелюбно улыбаются Анечке и шепчут что-то, а что – не разобрать.

– Я вернусь! – обещает Анечка, и добравшись до выхода из комнаты, оборачивается. На кровяном полу тают следы.

Следующая комната обыкновенна настолько, насколько может быть обыкновенен сон. Крупная каменная кладка рядится в гобелены и шелка. Из огромной кровати вырастают резные столбики, на которых покоится балдахин с волчьими мордами и золотыми кистями. У узкого окошка, забранного мутным стеклом, стоит столик.

– Садись, – приказывает Батори. И Анечка садится. Низкий стул неудобен, и зеркало смешное – как будто круглую деревяшку фольгой обернули. В такое смотрись – не смотрись, а себя не увидишь. Разве что мельком.

– Мне привезли его из Венеции, – делится секретом Батори. – Оно очень дорогое. Смотри. Не бойся.

Анечка не боится. Она откладывает зеркало и принимается изучать флакончики, выставленные в беспорядке. Они тяжелые и скользкие, и внутри непонятное.