Вавилон и Башня

– Дело не в том, случилось или не случилось. Асофа надолго вышла из облака. А это не очень хорошо.

– Черт… да почему это не очень хорошо?!

– Сам только что убедился. Мышцы растягиваются, организм устает, травмируется. К тому же вторичные признаки – напряженность, стресс, беспокойство. Зачем?

– Зачем? – задал вопрос Мукнаил, то ли себе, то ли облаку. Хотя сейчас, когда он находился в облаке, особой разницы не было.

– Зачем? – повторило облако.

Мукнаил почувствовал, что теперь уже устал не только физически, но и умственно. Он устроился поудобнее и включил образ совокупления в гидромассажной ванне. Ложемент имитировал основные движения, а био Мукнаила стимулировало нужные нервные окончания.

«Вот это да! – Мукнаил испытал глубокий восторг и удовлетворение, благоразумно подумав: – Кто же намеренно откажется от такого?»

* * *

– Кто же придумал первое самоорганизующееся облако? – в своем привычном актерском жесте развел руками профессор Розевич. – Кто же это был?

На этот вопрос Мукнаил не знал ответа, да и никогда не задавался им. Равно как и тем, что самоорганизующееся облако было кем-то придумано. Если облако кто-то придумал, то кто тогда придумал того, кто придумал облако? Такой вопрос, сам по себе, довольно неблагодарный. Гораздо интереснее было, как устроено самоорганизующееся облако и чем оно отличается от поля, такого далекого для Мукнаила и всех в аудитории ИРТ.

Чтобы пауза Розевича не была слишком длинной, Мукнаил быстро сконструировал тривиальный образ, в котором курица глотала свое собственное яйцо, а потом, наоборот, большое яйцо, раскрывая острую скорлупчатую пасть, целиком заглатывало курицу.

– Вот именно! – подхватил Розевич и показал куда-то вверх. – А знаете ли вы, что когда-то люди придумали самоорганизующееся облако и только потом, много-много позже, его изобрели?

Кто-то из студентов нарисовал довольно редкий образ. Большая статуя худого и, судя по всему, болезненного мужчины с длинными спутанными волосами, стоящего с расставленными в стороны руками. Рядом с ним на маленьком красненьком самолетике жужжал какой-то пузатый человечек и пытался ткнуть худого мужчину острым предметом. Кажется, зонтиком. Однако статуя мужчины была настолько непропорционально больше летчика и даже его самолетика, что вреда никакого не получалось, как бы пузан ни старался.

– Ага! – замурлыкал Розевич. – На религию намекаете, дорогой Ульма?

Студент Ульма был новеньким. До Мукнаила уже дошли сплетни, что раньше он жил в поле или готовился жить в поле, а вот теперь почему-то оказался в облаке. Никто не знал, как это вообще возможно. Но Ульма, кажется, и правда прежде имел какое-то отношение к полю. Иногда он выдавал такие неожиданные и нетривиальные образы в ответ на выпады Розевича, что другого их происхождения, кроме как воздействие поля, просто и быть не могло. Мукнаил первым заметил необычность образов Ульма, поскольку и сам считал себя хорошим конструктором. Ему очень захотелось встретиться с новеньким, чтобы вместе заняться конструированием, дополняя образы друг друга.

– Религия, да-с… – паясничал Розевич. – При определенных допущениях можно сказать, что представление о некотором вездесущем было, было… предтечей, так сказать, самоорганизующегося облака. Но, но… – профессор расхаживал своей вихляющей походкой, – в одном вы не совсем правы. Не совсем правы! Религия была создана, чтобы угнетать, а не помогать. Поэтому религия – некий… э-кхе… воздушный пузырь по сравнению с облаком… извините за каламбур. Извините-с… хе-хе-хе-хе… – громко рассмеялся совершенно счастливый Розевич, хотя, кажется, никакого каламбура тут не было.

Мукнаилу, как всегда, не нравилось самодовольство профессора. А поскольку ограничения Жаба уже не действовали, он оставил лекцию в ИРТ, чтобы заняться конструированием.

Мукнаил тщательно сконструировал смешной образ большого пеликана, у которого вместо птичьей головы красовалась голова Розевича, только не в натуральную величину, а маленькая, как бы подогнанная под тело самого пеликана. При этом птица смешно размахивала большими крыльями, было чем-то похоже на то, как Розевич расставлял на лекции руки, а из длинного розового клюва рассыпалась в разные стороны мелкая рыбешка. Мукнаил по праву считал, что у него неплохо получаются юмористические образы, поэтому без всяких сомнений отправил новый образ Ульма.

Тот сделал штуку еще интересней. Он посадил Розевича-пеликана на статую болезненного мужчины со спутанными волосами, и статуя, вдруг ожив, начала раздавать Розевичу-пеликану оплеухи. Сам Розевич-пеликан перелетал то на одно плечо статуи, то на другое, получая по очереди удары в оба уха. Руки мужчины-статуи были не очень подвижны, сгибались только в локтях, да и то в одной плоскости. Забава заключалась в том, что, куда бы ни садился Розевич-пеликан, он все равно получал увесистые затрещины прямо в самые уши своей маленькой головки, прикрепленной к мясистому птичьему телу.