Вавилон и Башня

Одновременно понимаю, что восемьдесят девятый. Что и пацанов душманы взяли по ошибке, думали, офицеры, можно на выкуп. А это обычные духи, да еще только после стодневки. В темноте не разобрались. Но нам бачат своих нельзя было подставлять. Потеря роты, это хреново. А тем более в конце вывода[90]. На большинстве машин уже транспаранты «Мир тебе, Афганистан», а мы в такой замес попали. Глупо. И обидно. Тем более Сергуше обещал вернуться живым.

Хоть и обещал, а все одно, похоже, умер.

– Константин Борисович, я что, умер?

– Нет, Богдан. Зачем же тебе умирать? Ты теперь по-новому жить должен.

– Это как так?

– Увидишь. Я уж теперь к тебе на «ты». Не против?

– Да мне все одно. Только объясните. А вы-то почему по-душмански одеты?

– Место такое, Богдан. Вон видишь… – Борисыч провел взглядом от скалы до скалы, километров пятьдесят.

И правда, здесь халат его и тюрбан потрепанный как нельзя лучше.

– Вы мне только скажите, взорвали там чего?

– Я? – Борисыч опять стал прежним Борисычем-шизиком, а не стариком-талибаном. – Я-то, если бы хотел, давно взорвал. Нет. Это эксперимент интеллектуальный. Локального, так сказать, типа. А дальше посмотрим.

– Какой еще эксперимент. Какой?

Борисыч еще отпил из фляги, подцепил тушенку на кончике ножа и передал мне.

Я тоже выпил, доел тушенку.

– Поспи, Богдан. Поспи.

Борисыч рукой опустил мне веки. Я не мог сопротивляться, заснул.

Как открыл глаза, увидел елку. Фольга болталась, красный фонарь не светил. Вспомнил, как встречали Новый год под Кабулом. Первый мой НГ в Афгане. Как у многих из роты.

Тогда времена были спокойные. Поставили два танка, повернули стволы крест-накрест, натянули тент. Торт из галет со сгущенкой, кое-как поймали «Маяк».

Вокруг горы арабские, а у нас куранты бьют. Через помехи хрен и различишь чего. Но куранты, сука!

Елку тогда соорудили из нескольких вешалок, каждый повесил чего-то свое в виде игрушек. В натуре, вроде десантники, кто уже и под замес тогда успел попасть, а все одно как дети.

Вытянулся, кое-как мышцы расправил. Осмотрелся, вроде нет никого. Борисыч срулил, меня здесь одного оставил.

Дверь открыта, как и обещал. Кое-как встал, пошел по коридору, сам не знаю куда. Голова трещала, но не сильно. Все расплывалось как-то. Иду, сверху то ли лампы качаются, то ли птицы какие-то летают. Ну, понятное дело, откуда здесь птицы.

А когда до лифта дошел, ткнул первую попавшуюся кнопку, лифт и поехал.

Не нравилась мне эта тишина, как и то, что дверь открыта. Борисыч, хитрый гондон, наверняка чего-то затеял. Может, даже взорвал там чего, пока я спал после ханки его зеленой и Афган во сне видел.

Лифт шел долго, вчера быстрее спустились. Кажись, я не на ту кнопку нажал. А как разберешь, если все одинаковые?!

Когда двери открылись, понял, что, в натуре, не туда приехал. Какой-то чердак с выходом на крышу.

Ручку подергал, тоже открыто. Ну и вышел.

И сразу – чуть глаза не лопнули. Свет такой яркий после всех этих подвалов, как будто охапку снега в харю бросили.

Бляха-муха. В натуре, на какую-то крышу попал. Площадка вокруг большая, с парапетами.

– Бэдэ!

Смотрю, а у парапета в дальнем углу Сергуша стоит.

– Эээ! – я ему помахал, стало как-то легче. Может, он мне всю эту канитель объяснит. – Сергуш, а ты чего по парадке, да еще с акселями[91]? – Увидел, что Сергуша не в обычной «березе», белом с серым камуфляжем, а в кителе с побрякушками.

– Так момент особенный сегодня.

– Момент. Это какой такой момент?

– Садись, Бэдэ.

Сергуша сел на парапет, ноги вниз спустил.

«Стремно, блин, высоко». Но я тоже сел.

– Вон, посмотри!

Я вниз посмотрел и охренел. Вроде здания все вокруг на месте, но внизу такая пылища, будто поле кто вспахивает. Или это у меня перед глазами мутно?

– Сергуш, это чё?

Сергуша закурил, затянулся, посмотрел куда-то вдаль.

– Это волки и овцы, Бэдэ. Видишь, какую пыль подняли. И так будет всегда.

– Чего…

– Ты знаешь, за что у меня сердце, как сейчас, болит? Помнишь, как в кишлаки дружественные входим, мелкие бачата за БМП бегут, мы им всякое печенье, конфеты там, если есть, швыряем.

– Ага, – кивнул я.

– А потом… блин. Ну как же так?! В кишлаке у кого найдут самое галимое ружьишко или даже патрон – всех наперекрест. И детей этих, которым печенье кидали, и старух, и женщин. Всех, не важно кто. Как так-то?

– В натуре, Сергуш. Кто первый раз видел, хрен забывал. Дети еще эти талибанские, такие, с черными глазами большими. Смотрят на тебя, вину твою чуют. А ты, через глаза эти их, еще больше чуешь свою.

– Да… но знаешь, что… Пусть как звери мы себя вели. Но они, дети эти… Сколько раз такой ребенок сам за калаш хватался, и в тебя полрожка? Ты ему конфету протягиваешь, а он в тебя полрожка.

– А ты помнишь, как один дух первый раз девку голую талибанскую увидел, сел на землю и не хотел с того места сходить. Ты еще ему говорил, мол, «пойдем, мертвая уже», а он все сидел и сидел.

Потом, после зачистки, подошел я к нему, смотрю – плачет. Я тогда никому не сказал. Думаю, еще издеваться будут над малым.

– Ты чего плачешь? Давай, собирайся, – я ему.

– У меня женщины никогда не было, – отвечает.