Вавилон и Башня

Так оно и продолжалось, до самого семнадцатого года. То кричат «хлеба», то «земля», то вообще «свобода», то «равенство», то «победа». И всякий раз с призывом, с огоньком. Требуют, а не просят. Понимаешь? Вот тогда-то, Кинстинтин, я и нашел ответ на вопрос, чего ищу. Или чего все ищут, дорогой Кинстинтин. Ответил на вопрос-то! – дед Матвей затянулся. – Никто ничего не ищет, Кинстинтин, все кричат то, чего на кадке кричат. Понимаешь? Кадка всем нужна. И чтоб с нее кто-то кричал, а не то, чего кричат. Понял?

Дед Матвей выпустил густую струю дыма и исчез в получившемся облаке.

Я сидел неподвижно, перебирал пальцами потухший «Казбек».

– Дед Матвей? Дед Матвей?

Ответа не было. Поезд опять остановился, рабочие обивали обледеневшие колеса.

«Тук-тук… тук-тук…» Даже матерщины не слышно. Видно, мороз уже перевалил за сорок, боялись рты открывать.

«Тук. Тук. Тук» – прозвенела последняя очередь. Поезд опять запыхтел.

– Боль всего ближе, – услышал я голос Сато. И увидел его.

* * *

– Ну и куда ты нас завез?

– А… я почто знаю? – шепелявил он.

Я посмотрел на его лицо, которое по краям было как старая сковородка, с нагаром по кругу, понял, раньше он был кочегаром. Линия только недавно перешла на электрическую тягу.

– Звать как?

– Ну Данила.

– Данила значит? Данила-мастер…

– Чегой-то? – протянул Данила.

– Тогой-то. Лагеря есть поблизости, Данила?

– Какой там… – он развел руками и почему-то добавил: – Если бы…

– Ладно.

Данила штатский и должен мне подчиняться. Но здесь, посреди тайги, в сорокаградусный мороз, было совершенно понятно, что Данила – главнее всех нас, кто в экспедиции. Если он что-то сделает не так, сойдет поезд с хлипких износившихся рельс. Мне же потом головой отвечать за то, что экспедиция не выполнила свой социалистический долг.

Я вытряхнул две папиросы из пачки, протянул Даниле.

– Не, барин, не курю, – он сказал это, не по-доброму осклабившись.

– Баринов всех мы порешили, сам знаешь.

Я сел на рельсы. Хоть и холодные до ужаса, даже через две пары ватных штанов. В глазах Данилы это должно было означать, что я нечувствителен. А что делать с нечувствительным? Да ничего с ним не сделаешь. Нечувствительный – самый опасный человек.

«Сила в безразличии, – вспомнил я слова Сато. Он это сказал, когда мы сидели под огромными елями, смотрели на ветки. – Вот, видите… – показал он. – Ветки гнутся под тяжестью снега. Но они безразличны. Поэтому наступает такой момент, когда снег сам сваливается с них.

– Мне бы это… – Данила почесал шею. – Кир. Поправиться бы.

Только сейчас я заметил, что лицо Данилы было слишком красным, даже для такого мороза. На первый взгляд, в его крепкой фигуре сложно было различить слабость к алкоголю. Значит, все-таки пьет? Или меня проверяет?

– Ты же рулевой? – и я тут же увидел, как на лице Данилы расплылась большая улыбка.

– Ну… – развел руками он, давая понять, что в таких условиях даже рулевой имеет право пить.

– Вас-с-с-я… Вас-с-с-я… – закричал я.

С солдатами все было проще. Там устав, там правила. Главное – старший по званию может применить оружие, хотя бы и для дисциплины против младшего по званию. С самых первых дней, как только я попал на фронт, еще измученный простудой и заплаканный от того, что, скорее всего, никогда не увижу мать, дом, меня поместили в отдельную часть вагона, приносили офицерскую еду, даже иногда выдавали «офицерский» коньяк и папиросы, а не «солдатскую» водку и пахнущую дустом казенную махру.

На второй день, когда мы остановились под Нижним Новгородом, я вылез и пошел вдоль путей. Вокруг стояли солдаты, густо пыхтя жуткой сырой махрой.

Я тогда увидел, что они с опаской смотрят на мои погоны. Только потом узнал от деда Матвея, что солдаты больше всего боятся молодых офицеров.

«Щеглы, – объяснил мне он. – Ежели что, сразу за пистолет хватаются и стреляют, неуверенные еще».

Но здесь, на гражданке… да, начэкспедиции, по особому распоряжению, приравнивался к званию подполковника. Это знали все: начальники станции, начальники складов, главные в распределительных пунктах, даже завхозы в лабазах знали. Но обычные рабочие, такие как Данила… им терять нечего, поэтому они были бесчувственнее остальных. И в этом заключалась их сила. И самая главная опасность.

Я смотрел, как его фигура согнулась над рельсами, ущербная и просящая. Данила хотел выпить. И злость перемешивалась с поклонением передо мной. Сейчас я мог дать то, что ему нужно. А что потом?

Вдоль путей бежал Василий с перекошенным распухшим лицом. Одна часть покраснела, вторая посинела. Но Вася радовался. Он был бывший солдат. А для солдата получить оплеуху от командира – все равно что пощечину от женщины.

При виде большого бидона Данила съежился. Вроде даже стал не таким огромным.

– Ну вот.

– Ты это, ты это… эээ… вы это… начальник, пойдем, в тамбур. У меня там и рыбка есть солененькая, от кривоногих досталась. Там и потолкуем.

– Да. Харэ здесь. Пойдем, выпьем.

Данила уважительно кивнул. Я взял бидон у Васи, отправил его за завтраком. В животе было пусто, а разговор с Данилой предстоял долгий. Да и спирта придется выпить много.

* * *