Вавилон и Башня

Снега становилось меньше, холода больше, из-за сырости или мороз здесь какой-то особый. Ходовая состава обмерзала, рабочие постоянно обстукивали колеса с направляющими. Если льда слишком много, поезд может подпрыгнуть на ледяной корке и сойти с рельс.

Да… генераторы и печки перестанут работать. И очень скоро тридцать и без того злых, замерзших и вечно голодных мужиков, уже многие годы не видевших дома, не видевших ничего, кроме войны и тяжелой работы, которая бывала хуже войны… в общем, все они останутся без тепла на сорокаградусном морозе.

Мысли об этом вызывали непонятную тоску по предопределенности, грубости и бессмысленности всей жизни. Где лучшим из исходов было бы, что половина из «тридцати спартанцев» сожрут другую половину, а кости и кожу обольют остатками горючего и устроят большой «человеческий» костер. Вот и все.

– Вот и все, Сатита, – сказал я, потирая круглую глиняную фигурку, наспех склеенную когда-то каучуковой смолой. – Все, что у нас есть, это жрать друг друга и потом сжигать останки.

– Лучше медленнее, но вернее, – ответил глиняный Сатита голосом деда Матвея.

– Да уж…

– Знающий путь не думает о времени, – добавила фигурка уже голосом Сато.

– Да, Сато. Путь. Где ты сейчас? Где твой путь?

Я прислонился к окну, отдернул пахнущую козлом шкуру и получил острый поток холодного воздуха. Так и до менингита недалеко. Задернул обратно. Запах козла теперь показался не таким уж и противным, а даже близким, родным.

– Эхх… смерть… – напротив возник дед Матвей. – Она не пахнет. Нет, – и, покачиваясь в такт какой-то неведомой мелодии, глубоко затянулся.

– Вот и пахнет, дед Матвей…

– Эээ… – дед Матвей аккуратно снял краешек пепла. – Ты пока откуда знаешь, Кинстинтин?

– Так говорит, будто по полю боя не ходил… не наматывал повязку от этого приторного, едкого запаха, что-то между свежим коровьим навозом и заварным кремом.

– Эт-то ты, знамо дело, прав, Кинстинтин, товарищ лейтенант. Или как теперь-сейчас? Товарищ подполковник? Или товарищ начэкспедиции? Э-хе-хе-хе-хе… – будто со свистом внутри глухо, прерывисто рассмеялся дед Матвей. – А я меж тем подумал, если б ты не пришил тогда Бориса, в своем этом, не пойму я до сих пор, как это у тебя получается, в твоем этом… припадке, так и не сидели б мы в этом поезде. А смертушка… она пахнет для тех, кто ее еще не узнал. Поэтому и пахнет. А для тех, кто узнал, она без звука, без запаха. Это-то ты мне поверь, сынок.

Кажется, он впервые назвал меня «сынок».

Я тряхнул головой и опять отдернул шкуру. Даже больно! Такое ощущение, словно в голову вставляют шприц с длинной иглой и через нее закачивают что-то резкое, смертельное.

– Кто хочет смерти – узнает ее. Кто боится смерти – уже умер.

Теперь напротив сидел Сато, крутя в руках блестящие стальные шарики. И откуда только он их взял?!

Сато внимательно посмотрел на меня. Улыбнулся и громко рассмеялся целым оркестром, потом нахмурил брови, подался вперед, строго спросил:

– Что ты ищешь? – медленно потянулся за спину, достал и показал длинную бамбуковую жердь. Бамбук был зеленым и тонким, как будто его только что срезали. – Что ты ищешь?

Сато размахнулся и хлестко, больно стеганул меня по спине, там, где печень. След от удара жег правую половину тела.

– Что ты ищешь? – повторил Сато.

«Ищу?» – подумал я.

– Что я ищу? Смерть…

– Нет, – и Сато уселся в свою любимую позу, скрестив ноги и заложив пятки наверх. – Нельзя искать то, что важнее тебя. Смерть сама тебя найдет. Рыба не ищет свой нерест. Рыба плывет туда, где будет нерест. Состояние важнее действия, – необычным, резким тоном сказал он. – Состояние важнее.

Я представил соцплакат, на котором изображен рабочий, задумчиво смотрящий на большую кувалду, и надпись: «Состояние важнее действия». Нет… такой плакат невозможен. Должен быть призыв, должен быть инфинитив. Должна быть точная команда к тому, что надо делать. Например: «Куй!» Вот это понятно.

– Так что ты ищешь? – снова спросил Сато. Он стал спокойнее, но его ноздри раздувались, словно он хотел дунуть через них, чтобы сбить меня с лавки. А заодно этот вагон, весь этот поезд, все рельсы под нами, может быть, даже всю эту часть Земли, по которой мы сейчас ехали.

– Боль.

– Чего?

Сато начал увеличиваться в размерах, распрямил ноги, сложил руки на груди, оброс бородой, закурил и превратился в деда Матвея.

– Дед Матвей?

– Чего?

– Где Сато?

– Кто?

– Сато. Ну японец. Сато. Он же был здесь. Нет?

– А! – махнул дед Матвей рукой. – Этот! Охринавец? Убег!

– Убег… а я не заметил… не задал ему вопрос… – я чуть не заплакал, поняв, что потерял что-то важное, что уже не вернуть.

– Ну. Чего голову-то забиваешь? Какой такой вопрос? К этим охринавцам один вопрос: между ног у ихних девок вдоль или поперек? – дед Матвей громко рассмеялся на весь вагон. – А по мне, так оно все хорошо. Что вдоль, что поперек. Она сама по себе хороша.

– Какой, какой… – отмахнулся я от его шуток. – Важный, дед Матвей. Вопрос, чего я ищу. Понимаете?

– Ну… – развел руками дед Матвей. – Тут я тебе могу помочь. Могу-могу!

– Можете?