Вавилон и Башня

Немецкие потомки Хайнца считали, если уж дурная кровь попала в семью, она обязательно куда-то да заведет. Куда-то не туда. Так и произошло. Подвергшись короткой эротической слабости, Донарт приобрел себе многолетний геморрой в виде глупой взбалмошной жены. Да еще молдаванки. Беда, как говорится, не приходит одна.

В общем-то, Хайнца можно было понять. С его судьбой бедняка из Восточной Европы, кроме того, с видом робеющего гусака с тонкими щиколотками и толстыми ляжками, ни о какой фрау с золотистой копной волос и крутыми бедрами мечтать не приходилось. Зато молдаванка Надя, приехавшая в ГДР непонятно зачем, долго не ломалась, проверив, что паспорт «дойчланд» у Хайнца настоящий.

Да и я тоже попался на ее деревенский, стареющий, но все еще задиристый нрав и силиконовую попу, туго затянутую в латексные штаны.

«Резина к резине», – тогда подумал я и сам не заметил, как начал встречаться с Надей раз в неделю, пока Донарт присутствовал на совете акционеров. Его «трахали» акционеры, я трахал его жену. Все банально до омерзения, но так было. Если б Хайнц мыслил более абстрактно, знай он всю эту историю, думаю, даже согласился бы на такое «делегирование».

– Найн! Найн! – крикнула Надя на двух псин, которые грызли сброшенное покрывало. С собаками и посторонними она разговаривала только на немецком. И, судя по всему, очень гордилась этим.

– Да ладно тебе, – я обнял ее и положил на спину.

В этот момент зазвонил телефон. Звонок отличался от прочих своей тревожной резкостью.

Надя долго разговаривала с кем-то, отвечая в основном односложно, «да» или «нет», что было совсем не в ее духе. Обычно речь этой особы была изобильной, цветастой, как поля в молдавских селениях.

– Хустя! – плаксиво сказала она, закончив разговор и прикурив, глубоко затянувшись, измазав фильтр жирной помадой. Такое ощущение, что эта помада сочилась у нее из губ, а не была нанесена снаружи.

– Что Хустя? – не понял я.

– При смерти.

– Да не может… – от неожиданности я даже вскочил с кровати и подошел к большому окну. Как будто в надежде отыскать ответ, так ли это. – Где он?

– В больнице, здесь недалеко. Надо ехать.

– С тобой поеду.

– С ума сошел!

– Да ладно тебе. Скажем, что кто-то от работы тоже захотел приехать.

– Ну, ну… может, ты и прав, – она потушила сигарету, подошла и повисла у меня на шее.

Я крепко обнял ее, погладил, как она любила, посадил на широкий подоконник.

Когда последний крик Нади перешел в мычание, я посмотрел на нее внимательно.

«Старая уже баба, – подумал я. – И что она будет делать без денег мужа-экспата? Золотой парашют[81] ей вряд ли выдадут».

– Ладно, не плачь. Все нормально будет. Не умрет твой Хустя.

– Аа-а-а… – бессильно замычала она, но уже не так истерично. После секса глаза ее заволокло, тело размягчилось.

Хайнц действительно был мертвенно бледен. Да и седина как будто сильнее проступила через коричневые волосы, кожа стала какой-то рыхлой. Все напоминало картину, словно из надувной игрушки выпустили половину воздуха.

– Я есть думать… – начал Хайнц, но не закончил.

«Да, пожалуй, мысли „что я есть“ и „что я думать“ вполне уместны здесь, в реанимации», – подумал я, а сказал что-то привычное, вроде:

– Вы поправитесь Хайнц. Вы поправитесь.

Донарт посмотрел на меня каким-то настоящим взглядом, как никогда прежде не смотрел, повертел на пальце прищепку со шнурком.

На самом деле ни при какой смерти Хайнц не был. «При смерти» родилось в воображении Нади, когда ей позвонили из больницы. Хотя клиническая картина и правда была неудовлетворительная.

Кажется, все ухудшалось, потому как больной не знал, что ему в такой ситуации делать, как к этому относиться. Жалеть Донарт себя не любил, однако сейчас, кажется, очень этого хотел.

Да и не жалеть себя, когда почти полвека «крутишь педали», без всякой надежды рассмотреть, куда тебя приведет очередная «улица», было не так-то просто. «Не так-то просто – просто пожалеть себя», – родил мой мозг какой-то «сартровский» каламбур[82].

– О чем вы сейчас думаете, Хайнц? – спросил я, решив, что для всей этой больничной хрени, типа «вы поправитесь» и «ради всего святого», Хайнц слишком разумный человек.

– Все больше о детстве.

– О детстве? – я вспомнил про подростка Хайнца и его велосипед, покрашенный «танковой» краской.

– Вы же презирать всех, Герман. Зачем вам о моем детстве? Точнее… не то чтобы вы считать себя лучше других. Скорее, вы считать других, что есть… что есть… хуже себя.

«Ого! – удивился я. – Так вот ты какой, цветочек аленькой! Не ожидал, мистер Донарт, не ожидал такой прозорливости».

– Хайнц, вы правы, – признался я. – Но, мне кажется, вы тоже.

– Я тоже.

– И что же с этим делать?

– Делать…

– Ну да, делать, – искренне подтвердил я, как будто и правда думал, что у Хайнца есть ответ.

– Я не так хорошо знать русский язык, – спокойно сказал Донарт. – Но мне здесь казаться, что слово «делать» не совсем подходит. Вы так не думаете?

– Вы правы, – опять признался я, а сам подумал, обидно будет, если он умрет.