Василий Голицын. Игра судьбы

С той поры князь Василий стал считать себя и военным человеком: князь Ромодановский выхвалял его мужество и предприимчивость царю Алексею Михайловичу, а он, сказать, успел передать его по наследству сыну Федору. А тот назначил его главою Пушкарского и Владимирского судного приказов. Началось его возвышение.

Возвышение… Он был скорей другом царя Федора, чем его слугою. Старшим другом. Нет, церемониал соблюдался по-прежнему: он входил в царские чертоги, как слуга, с поясным поклоном. Он знал свое место и не стремился перейти кому-нибудь дорогу. Но так получилось помимо его воли — перешел.

Федор сделал его ближним боярином и держал при себе. Приказ за приказом переходил в его руки — старое чванное боярство морщилось, но не препятствовало. Можно ли было перечить царской воле? Да к тому ж и он был отпрыском старинного боярского рода, гордившегося своим происхождением от младшей ветви Гедиминовичей-Патрикеевых. Он был сыном того самого Василья Васильевича старшего, который первенствовал в споре за престол с Шуйскими в годы смуты. Это было ведомо всем, кто хоть в малой степени был знаком с историей Руси.

Однако князь Василий не чванился. С малых лет он усвоил одну истину: дабы много уметь, надо много знать. Природная любознательность сопутствовала ему. Чтение было его любимым занятием с той поры, как он выучился складывать буквы в слова.

Это занятие казалось ему восхитительным: как из отдельных букв рождаются слова, слова же рождают мысли, а мысли — образы. Мир мало-помалу открывает свои тайны. И потому он всегда был хорошим учеником.

Прошлое то и дело напоминало о себе. Может быть, еще и потому, что виделось безрадостное будущее. Если бы в него не замешалась царевна, все было бы совсем по-другому, и он бы не страшился заглядывать в то, что казалось ему неотвратимым.

Да, он был правой рукой князя Григорья Ромодановского, злодейски умерщвленного стрельцами во дни майского мятежа. При всех царях он был во славе, но нынче оказался в двух шагах от бесславия. Как же так?..

Взор его невольно обратился к стене, туда, где висели трофеи двух Чигиринских походов: ятаган с ручкой, украшенной драгоценными каменьями и золотой чеканкой, паперсть — конский нагрудник, набранный золотыми бляшками с алмазами и рубинами, конское седло со столь же богатой отделкой, наручи, украшенные россыпью рубинов и бирюзы, саадаки — колчаны для стрел, глядевшие словно драгоценность. А царь Иван Алексеевич преподнес ему турецкую саблю, оправленную в золото, с накладками в виде цветка граната, розеток, бутонов, узких листьев, усыпанных крупными алмазами. Он вручил ему эту саблю после первого Крымского похода, как бы в утешение от его неудачи, со словами:

— Мне сия сабля ни к чему, да и в походы я не ходил, неловко ее у себя держать. Батюшка как-то пожаловал, а я и взял, отчего не взять, коли красивая вещь.

Отчего не взять, подумалось тогда князю Василию. Он и взял — любил оружие, собирал его, приносили ему с поля боя, снятое с турецких орта-баши, офицеров. Были тут ружья с тяжелыми пятигранными прикладами, инкрустированными пластинами из слоновой кости, перламутра и красного дерева, с массивными кремневыми замками и длинными дамасской стали стволами с золотой насечкой.

А Николай Спафарий, высоко ученый посольский переводчик, вернувшись из Китая, куда был послан царем Алексеем во главе российского посольства, преподнес ему целый набор конской упряжи китайской работы: седла, попоны, стремена, уздечки. У китайских седел невысокие широкие луки и сиденье длиннее привычного. Стремена, луки украшены чеканными и даже прорезными фигурками драконов, змей, расцвеченных эмалью…

Невыразимая грусть охватила его. Неужто все в прошлом? Неужто ему и в самом деле суждено бесславье после той вершины, куда он взошел. Упрямство царевны выводило его из себя. Вырвавшаяся из затвора, она словно бы необъезженная кобылица понеслась вперед и вперед, очертя голову.

Князь Василий собирал не только оружие, но и старые грамоты, и прочие бумаги и пергамента, рукописные книги, трактовавшие о давнем и недавнем прошлом. Стремясь как-то охолодить Софью, он показал ей секретный наказ российским послам в Данию — его родственнику думному дьяку Ивану Патрикееву — потому и наказ этот оказался в его руках. Они сватали дочь царя Михаила Ирину датскому королевичу Вальдемару — сыну короля Христиана. В наказе говорилось: «Если спросят, есть ли с ними парсуна, то есть портрет, царевны, отвечать: «У наших великих государей российских того не бывает, чтоб персоны их государских дочерей для остерегания их государского здравия в чужие государства возить, да и на Москве очей государыни царевны, кроме самых ближних бояр, другие бояре и всяких чинов люди не видают».

— Поняла — не видают! — тряс перед ее лицом грамотою князь. — А ты! Простоволосая, с открытым ликом являешься всем — и боярам, и смердам, а паче всего стрельцам.