Варламов

дой патриархальной бородой. Волосы причесаны гладко, должно

быть, смазаны репейным маслом. Одет опрятно и скромно: иод

поддевкой — рубашка-косоворотка, на голове — суконный картуз.

В руках — тяжелый посох. Есть в Русакове что-то апостольское,

иконописное, величаво и умудренно спокойное, далекое от сует¬

ности.

В движениях — плавная медлительность, подчеркнутая нето¬

ропливость. Шагает важно pi степенно, легко опираясь на посох.

И говорит, как-то вкусно округляя гласные, напевно растягивая

их, чуть окая по-костромски. Должно быть, всем ясно, что Руса¬

ков, хоть и богатый, но уездный купец, не московский; может

статься, только в первом поколении оторвавшийся от крестьян¬

ства.

Все это нужно Варламову, чтобы показать Максима Федо-

тыча купцом старозаветного обычая, из тех, кто высоко ставит

честность и порядочность в делах торговых да и в частной жиз¬

ни, всегда хорош с людьми, приветлив. Если и осерчает на кого,

так только на сестру свою, которая «прожила пять лет в Таганке»,

набралась «московской фанаберии» и теперь «сбивает с толку,

с ума выводит» дочь его Дуню.

В первой сцене спектакля Максим Федотыч рассказывает о

своей дочери:

— Моя Дунюшка вылитая жена покойница. Помнишь, сват?..

«Я слушал эту сцену из-за кулис и игры Варламова не ви¬

дел, — вспоминает Я. О. Малютин. — Но когда дрогнула в его

голосе чуть уловимая, крохотная трещинка, когда я услышал не¬

передаваемо теплый и живой звук — «моя Ду-у-нюшка», передо

мной возник весь облик старого и одинокого человека, стыдливо

таящего любовь к дочери и только против воли выдающего эту

любовь в оттенках своей речи...

Особенно хорошо запомнилась мне сцена, в которой мне до¬

велось быть партнером Варламова, — сцена разговора Русакова

с Вихоревым, добивающимся у него руки дочери.

На первый взгляд Русаков в этом разговоре занимает пас¬

сивную позицию и до поры до времени позволяет Вихореву го¬

ворить все, что тому угодно. Но это только на первый взгляд.

На самом деле Русаков в этой сцене (Варламов это показывал

с потрясающей выразительностью) весь подчинен одной, напря¬

женной и полностью поглощающей его задаче — защитить свою

дочь от лжи и коварства, охранить ее своим опытом и безгра¬

ничной отцовской любовью от ничтожных и подлых людишек,

устремляющихся, как бабочки на огонь, на его, русаковское бо¬

гатство. Русаков — Варламов сидел за столом сосредоточенный,

настороженный и чуть скошенным взглядом следил за своим со¬

беседником.

...И только после того, как Вихорев прямо и открыто пере¬

ходил к делу — «Влюблен, Максим Федотыч, влюблен, в Авдотью

Максимовну влюблен», — приоткрывал себя и Русаков — Варла¬

мов: «Полноте, ваше благородие, мы люди простые, едим пряни¬

ки неписаные, где нам! Ведь нас только за карман и уважают».

Он и тут сохранял душевную сдержанность и спокойствие.

Но говоря «мы люди простые», чуть заметно растягивал эти сло¬

ва, вкладывая в них затаенную гордость за «простоту» свою и

дочери. Весь характер исполнения этой сцены Варламовым под¬

черкивал драматическую силу третьего акта, в котором Русаков

узнает о бегстве дочери, а затем и встречается с ней. Вся сдер¬

жанность, мягкость, простота Русакова исчезали. На их место

являлись глубокое страдание, гневный порыв и отчаяние. Иным

становился Русаков. В не меньшей степени иным показывал себя

в этот момент и вдохновенный актер Варламов».

Нельзя отнести «Не в свои сани не садись» к числу лучших

произведений в литературном наследии Островского. Не случай¬

но ни разу, кажется, не ставилась эта пьеса на сцене советского

театра. А при своем появлении она подверглась справедливой

критике «Современника» за славянофильское направление, уми¬

ленное восхваление кондовых житейских порядков отчичей и

дедичей.

Шла она в Малом театре в 50-х годах с успехом, но не¬

долго, пока роль Дуни играла Л. П. Никулина-Косицкая.

Первая постановка в Александрийском (1853) прошла не

бог весть как. И только спустя тридцать лет, когда Русакова

стал играть Варламов, пьеса как бы возродилась. Впрочем, ча¬

ще, чем у себя в театре, играл ее во время своих летних га¬

стролей по стране.

Никакого не было ему дела до славянофильских идей пьесы.

С искренним увлечением выводил на сцену человека доброго и

душевного, милого и, пожалуй, слишком слезливого. Но хвалили

Варламова в роли Русакова все, без конца и единогласно. За

проникновенность чувств и неподдельную трогательность. А мо¬

жет быть, и самому Варламову, и критикам, и зрителям, и авто¬

рам театральных воспоминаний казалась эта роль такой примет¬