Варламов

пывая, не вздремнет. Зрители покатывались со смеху. Куросле¬

пов был уморительно глуп и несуразен. Варламов словно задался

целью показать, до чего же может быть чрезвычайна бестолочь

человеческая, до какого уродства могут дойти застой и убожество

ума, тупость чувств безнадежная.

Очень были хороши сцены Курослепова с дворником Сила¬

ном, роль которого играл Давыдов. (Впоследствии Давыдов играл

Хлынова.) Как и в других случаях, встреча этих двух актеров

один на один доставляла огромное удовольствие не только зри¬

телям, но и самим Варламову и Давыдову. И, кажется, не скры¬

вали того от зрителей. А те чувствовали это и охотно входи¬

ли в круг полного актерского взаимопонимания на сцене.

Варламовский Курослепов вяло бранил Силана по праву хо¬

зяина, так же вяло размахивал перед его носом своими оплыв¬

шими бессильными кулаками. А Силан наступал на Курослепова

с метлой в руке. Вечно вздорили, но беззлобно, по укоренившей¬

ся привычке. Перебранка стала для них приятным занятием, раз¬

влечением. Два старика, каждый из которых считает себя умнее

другого. И опять шли в ход полуслова, бурчание, бормотание,

в которых они находили и передавали не меньше смысла, чем в

писаном тексте ролей:

—       Вот я тебе...

—       Ах ты такой-сякой...

Хороши были и сцены Курослепова с городничим уездного

Калинова — старым воякой Градобоевым. Эту роль играл один

из бывших учителей Варламова (казанских времен) П. М. Мед¬

ведев, который был принят в Александринский театр в качестве

актера и режиссера.

Варламов слушал хвастливые россказни Градобоева, приправ¬

ленные дикими нелепицами, открывши рот, как малое дитя страш-

ную-страшную сказку. Охал и вздыхал, сердился на других, когда

перебивали Серапиона Мардарьича.

Если в образе купца Русакова можно было увидеть живую

старину в русской действительности, еще сильную и даже нрав¬

ственно цельную, стойкую, — то в купце Курослепове эта же ста¬

рина изветшала, выродилась именно нравственно, лишена жизне¬

способности, околевает. Трудно предположить, что Варламов буд¬

то бы отдавал себе сколько-нибудь ясный отчет в исторической

и общественной сущности этих двух образов и потому были та¬

кими разными его Русаков и Курослепов.

Нет, он не мог исходить из каких-либо общих соображений

и умственных выкладок. Не умел. Не в этом стихия его таланта.

Дело куда проще и, если на то пошло, куда плодотворнее: он уди¬

вительно чутко понимал правду пьесы, правду образа и логику

его жизни, действий и поступков в сюжете пьесы, в связях и

во взаимоотношениях с другими лицами. Шел изнутри образа,

от его частных и личных данных, а делать общие выводы и за¬

ключения — предоставлял зрителям. И они легко делали такие

выводы, широкие обобщения, — так были ярки и ясны, много¬

значны варламовские частности.

В конце пьесы Курослепов, но варламовскому толкованию, от

изначальной вялости и сонной одури переходил к полному рав¬

нодушию ко всему, нравственному и духовному небытию, хотя

плоть его еще некоторое время будет существовать. Но только

для того, чтобы есть и спать. Курослепов — уж так сложилось

все — отдает бразды правления делом и домом дочери своей Па¬

раше и ее возлюбленному Гавриле. Без особой радости, но и безо

всякой горечи сделав последние распоряжения, Варламов вдруг

поворачивался к зрительному залу и испуганным шепотом спра¬

шивал:

—       Сколько в нынешнем месяце дней? Тридцать семь, три¬

дцать восемь? Вона как больно длинен...

Не с Градобоевым, а со зрителями разговаривал:

—       Само собой, сколько дней ни выйдет, до следующего жить

надо... Пойти соснуть до следующего-то...

—       Ну, прощай, батюшка! Спи, господь с тобой.

Эти слова Параши (играла ее М. Г. Савина) звучали как от¬

ходные, надгробные: напутствием в небытие.

К тому и вел Варламов: умер Курослепов еще при жизни.

Мир праху его!

Шутейная речь Власа Дорошевича о варламовском ходатай¬

стве за подсудимых на сцене — вдруг обернулась в толковании

других критиков против артиста. Всерьез и весьма тяжко.

Пытаясь понять и объяснить своеобразие и самобытность ис¬

кусства Варламова, иные из критиков объявили, что главное в

нем — умиротворенность, всепрощение, отсутствие обличитель¬

ного пыла.

«Все его герои, каким бы автором они ни были написаны,

каким бы именем ни назывались, непременно добродушны и ко¬

мичны. С ними приятно, они не шевелят никогда ни негодова¬

ния, ни злобы, ни сильного сострадания. С ними легко... Все они

крещены в той же купели большого неиссякаемого добродушия»,—

писал Н. Е. Эфрос.

И А. А. Измайлов (уже после смерти Варламова):