зом. А Варравин?..
Варламов, который снискал славу комика, назначается на роль
свирепого и искусного мастера «капканной взятки» («она берется
до истощения, догола!»), изощренного лихоимства, — олицетворе¬
ние чиновного величия и нравственной низости, человека без со¬
вести, стыда и жалости! И откровенного, оголтело убежденного
в праве и силе «вершить несказанное»:
— Ведь я тихой смертью изведу, знаете!
— Ведь я из бренного-то тела таким инструментом душу вы¬
ну, что и не скрипнет... Понимаете?
Угадать в Варламове, в этом благодушном толстяке, смешном
увальне, способность раскрыть разбойную силу зла! Нельзя не
удивиться и не восхититься прозорливым решением автора.
Не сделай этого Сухово Кобьтлин, осталась бы в темной неизвест¬
ности еще одна блистательная сторона щедрого варламовского
дарования.
Что и говорить, — счастливая пришла Сухово-Кобылину мысль
поручить Варламову роль Варравина! Счастливая для самого ав¬
тора, актера, спектакля, зрителей, для истории русского театраль¬
ного искусства.
Максим Кузьмич Варравин.
Выходил на сцену грузный, громоздкий, в туго пригнанном
иссиня-черном суконном департаментском мундире. И мундир
этот — без единой складки и морщинки — сама кожа Варравина,
оболочка его души. На груди сияет орден — «за тридцатилетнюю
беспорочную службу»! Стоячий воротник подпирает маленькую
на обширном туловище голову.
Черные волосы, чуть побитые сединой, торчат что иглы у ежа.
Кустистые брови тяжелым карнизом нависают над острыми
буравками глаз. Губы —- не варламовские, а тонкие, узкие, при¬
жаты как защелкнутый кошелек.
И руки тоже не варламовские, не мягкие и теплые, а жесткие,
заскорузлые, волосатые. Варламов их гримировал для роли Вар-
равина, наклеивал черную шерсть на тыльную сторону ладоней
и пальцев.
Величественное спокойствие, превосходительная уверенность
в себе, самообладание — дьявольское. Воплощение чиновной касты,
совершенного знания Закона и всех возможностей изловчиться
и обойти его. Или повернуть на свою пользу, запутав и просите¬
лей и подчиненных, и начальствующих. Единственное вероиспо¬
ведание — корысть! Только ради корысти, оказывается, в этой
бездушной машине, именуемой Варравиным, присутствует чело¬
век. И может кисло улыбаться, прикинуться обиженным, добро¬
детельно возмущенным. Только ргз-за корысти!
Так, Муромского, при первом его посещении, варламовский
Варравин выслушивал с сочувственной улыбкой. Да, ни Муром¬
ский, ни его дочь, может быть, ни в чем и не виноваты. Слушал
рассказ Муромского, доверительно и мягко повторяя одно и то
же слово:
— Верю...
И каждый раз со вздохом. Коротко и внушительно:
— Верю.;.
Он, Варравин, как человек и дружески настроенный к Муром¬
скому собеседник, кроток и покладист. Но есть Закон. И Закон
неумолим. И, говоря именем Закона, произносил длинную-длинную
фразу без выражения, холодно, как бы без знаков препинания,
на одном дыхании:
— ...положение дела вашего по фактам следствия остается
запутанным и могу сказать обоюдоострым с одной стороны оно
является совершенно естественным и натуральным а с другой
совершенно неестественным и ненатуральным можно ли чтобы
ваша дочка такую драгоценную вещь отдала чужому ей лицу без
расписки и удостоверения ибо есть дамы и я таковых знаю ко¬
торые и мужьям своим того не доверяют во-первых по какой
таинственной причине дочь ваша повторительно и собственно¬
ручно...
Давыдов, игравший Муромского, пытался вставить в эту одно¬
тонную машинную речь какие-то нужные ему слова. Но они
тонули, пропадали. А Варламов продолжал, продолжал не пере¬
водя дыхания и тем доказывая, как непреклонен и самостийно
разумен, рассудителен Закон. И, конечно, его блюститель.
Всегда обильная живыми интонациями, выразительная речь
Варламова, ставшая теперь тусклой, ровной, бесцветной и нече¬
ловеческой, производила ошеломляющее впечатление. Кажется,
останавливалось само время, — никто не смел ни шевельнуться,
ни дышать, пока Варламов не прервет это бесконечное течение
слов, полное какой-то колдовской силы сковывать всех и вся.
И когда кончал Варламов говорить от имени безучастного Закона
и строго глядел на подавленного Муромского, зрители не знали,
как им быть: аплодировать актеру, который так хорошо провел
сцену, или сейчас это неуместно, не пристало? Может, лучше от¬
дышаться, прийти в себя?..
Варламов в простоте своей никогда не скрывал, что любит
громкие рукоплескания зрительного зала, что прямо блаженствует,
слыша их. Но бывал вполне доволен, если в этом случае замирал
зал в молчании. Значит, проняло...