Вариант Юг

На мгновение полковник замолкает, судорожно сглатывает, и я подношу к его губам предусмотрительно протянутую фельдшером флягу с уже подогретой водой. Полковник делает пару глотков и задает еще один вопрос:

- Где мы?

- В двух километрах от Калитвенской.

- Слева или справа?

- Справа.

- Отлежаться надо... там, на окраине станицы... дом стоит... крыша черепичная... дядька мой живет... он не сдаст и укроет.

Чернецов снова теряет сознание, а я сам себе говорю:

- Понял, командир.

Вскоре фельдшер начинает свою работу, отдирает запекшуюся тряпку, которую я наложил полковнику на рассеченный бок, промывает рану и начинает латать дыру в теле Чернецова. Дело свое он знал хорошо и уже через пятнадцать минут операция в полевых условиях окончена. Так и не пришедшего в себя полковника грузят на закрепленную меж двух коней попону, и я объясняю Грекову, что еще одного перехода командир не выдержит и его необходимо спрятать у людей.

Рассвет уже недалек, время поджимает, и десяток всадников широким наметом вдоль речного берега двинулись к Калитвенской. Дом с черепичной крышей нашли не сразу, солнышко только показывается из-за горизонта и еще не развиднелось. Однако один из партизан все же разглядел жилище Чернецовского родственника и, зайдя с огорода, под лай двух здоровых дворовых псов, которые сидели на цепи, я стучусь в небольшое окошко.

Первое что слышу, звук передергиваемого затвора. Сам хватаюсь за пистолет, потертый «наган», обменянный у грековцев на «маузер», и слышу скрипучий голос:

- Кого там черти принесли?

- Я от Василя.

- Какого Василя?

- Чернецова.

- Ох, ты...

В доме что-то с грохотом падает на пол, открывается входная дверь и на пороге появляется встревоженный пожилой человек в одном нижнем белье, накинутом на плечи полушубке и с коротким кавалерийским карабином в руках.

- Что случилось? – спросил хозяин.

- Ранен Василий, сейчас без сознания, но говорил, что у вас можно пересидеть.

- Он далеко?

- Нет, за огородом.

- Что с огорода зашел, то правильно. Тяни его во флигель, - двоюродный дядька Чернецова, которого, как я позже узнал, звали Ефим, указал на небольшую постройку во дворе.

Сказано, сделано, с помощью партизан я затянул полковника во флигелек, где уже топилась печка, распрощался с Грековым, помог Ефиму замести следы подков у плетня, и так началась наша подпольная жизнь. Ночь во флигеле, день в подвале, и так две недели подряд. Как нас никто не обнаружил, до сих пор удивляюсь, а с другой стороны, если в Калитвенской все, как и у нас в Терновской, своих, а Чернецов был именно из таких, не сдадут, и здесь не важно, за кого ты воюешь. По крайней мере, в начале Гражданской войны, дела обстояли именно так.

Полковник шел на поправку быстро. Все же здоровья в нем было много. На вторые сутки он уже более-менее оклемался и перестал терять сознание. На пятые сидел и самостоятельно ел. А на десятые, когда пришло известие о самоубийстве атамана Каледина, решившего, что своей смертью он сможет отвести от родной земли беду, ходил и рвался в бой. Вот только он все еще был слаб, и мне пришлось серьезно переговорить с ним, благо, времени свободного предостаточно, и объяснить, что спешка сейчас не нужна, а необходимо привести себя в нормальное состояние и только потом в драку кидаться. Чернецов моим словам внял, тем более что меня поддержал Ефим. Поэтому согласился выделить на свое лечение еще неделю.

Однако 6-го февраля в станицу приехали агитаторы, казаки 17-го Донского полка, которые толкали на станичной площади речи и раздавали жителям прокламации, и все изменилось. Одна из этих бумаг, датированная 25-м января, через Чернецовского дядьку, попала и к нам. Полковник прочитал ее, посмурнел, завелся и засобирался в дорогу, а мне оставалось только принять его решение и последовать за ним. Текст прокламации, дабы были понятны настроения и резоны большевистски настроенных голубовцев, привожу ниже: