Валтасаров пир. Лабиринт

Старуха была обижена. Это чувствовалось по голосу. Но Ванда отнеслась к словам матери так, будто та просто заупрямилась.

— Нет, мама, ты ошибаешься. Мы от тебя ничего не скрываем.

Уриашевич перевела взгляд с Ванды на Тосю — и у той в волосах уже серебрилась седина. Тося шила, сидя на кровати, шила, упорно в продолжение всего разговора, и это показалось матери тоже подозрительным. Она долго смотрела на младшую дочь. Но тщетно. Тося не поднимала глаз от шитья. В этой скованности было что-то неестественное.

— Ну, как хотите!

Теперь в голосе ее прозвучала такая печаль, что нервы дочерей не выдержали. Ванда тотчас очутилась у постели. А Тося, которая за минуту перед тем была так поглощена работой, что, казалось, ничего не слышала, отбросила свое шитье и, воздев руки, воскликнула:

— Ну, почему тебе, мама, в голову приходят такие мысли! Просто уму непостижимо!

Вскочив с места, она встала рядом с Вандой. Теперь обе старались поймать взгляд матери, обе, точно сговорившись, нежно, любовно заглядывали ей в глаза, стремясь убедить в своей искренности. Но старуха снова взялась за карты, задумавшись бог весть о чем. Она уже много лет не вставала с постели. Дрожащие руки — все в коричневых пятнах, ноги — в незаживающих язвах: последствия диабета. Но страшнее всего было повышенное давление: чем это грозит — известно. Пани Уриашевич взяла карту из колоды, перевернула, но даже не посмотрела на нее. Кажется, закрыла глаза. Заснула или от боли? А может, опять на минуту сознание потеряла? Но нет.

— Чего вы надо мной стоите? — не поднимая головы, спросила она.

— Мама, ты стала такая мнительная, — с упреком сказала Тося.

Упрек — следствие разговора, а не ответ на вопрос матери. Поэтому, наверно, в голосе больной и слышится ирония:

— Думаете, если будете торчать возле меня, мне это поможет?

Тося вспыльчива и не любит такого обращения с собой. Кроме того, она религиозна до фанатизма, и пасьянсы матери вызывают у нее какое-то тревожное и ревнивое чувство. По мнению Тоси, это непорядок. Она вообще против всяких суеверий и гаданий. И, забыв, что подошла к матери с намерением ласково, примирительно посмотреть ей в глаза, говорит сердито:

— Все оттого, что ты картам веришь.

— Нет. Но и вам тоже не верю.

Она поморщилась. Явно от боли. Дочери понимали: на сей раз это страдания только физические. Мать откидывается на подушку, повернув набок голову, широко открыв глаза с желтыми белками и пробуя переменить положение ног, но все ее попытки ни к чему не приводят. Вот сейчас застонет громко. Дочери в отчаянии переглядываются. Одно и то же, вечно одно и то же. Матери то совсем худо, то чуть полегчает, но состояние ее тяжелое. С каждым днем старушка становится все раздражительней, а силы уходят, она слабеет. Надо ее щадить, а она волнуется из-за всяких пустяков. Угодить ей невозможно, и она мучает дочерей, но что гораздо хуже — себя; нервничает, переутомляет сердце, которому и без того немного нужно, чтобы перестать работать. А какой рассудительной и уравновешенной была всю жизнь. И даже еще полгода назад.

— Мама, так нельзя. Доктор строго-настрого запретил трогать повязки.

Пани Уриашевич от боли поджала ноги, пытаясь поправить или сдвинуть бинты. Спеша помешать этому, Ванда мягко удержала ее своими изменившимися до неузнаваемости синими, загрубелыми руками. Это не стоило ей больших усилий: мать не вырывалась, она совсем ослабела и только вытягивала руки, теребя чехол от перины. Карты, лежавшие на перине, посыпались на пол. Ванда нагнулась, чтобы поднять их. Но, опустившись на колени, позабыла о картах и губами прильнула к материнской руке. Она то целовала руку, то старалась ласково успокоить мать:

— Сейчас Тося сделает тебе укол. Потерпи минутку!

Старуха наморщила лоб. Видно было, как глазные яблоки вращаются под ее опущенными веками. Но глаз она не открывала — ни разу не посмотрела на дочь. Ванде тяжело было думать, что мать все еще сердится на нее. И она, как заклинание, стала твердить слова, которые уже не раз повторяла:

— Мама, ты нам дороже всего на свете! Мы только ради тебя и живем!

Отрадного в этих словах было мало. И утешением они могли служить, если только вкладывать в них какой-то особый смысл. Видимо, такой смысл вкладывала в них Ванда, считая, что и мать разделяет ее мнение: она всегда улыбалась Ванде мудрой, всепонимающей улыбкой. Но сейчас она не улыбалась; может, слова дочери просто не доходили до ее сознания. Язвы на ногах жгли с каждой минутой сильнее. В последние месяцы она чуть ли не через день часами кричала от боли. И укол не всегда приносил облегчение.

— Сейчас, сейчас! Еще минутку!

Тося поспешно вынула шприц из кипятка. Развернула марлю, насадила иглу, успев, однако, перед тем обжечься о кастрюльку. Она всегда торопилась. А сейчас особенно, хотя заранее знала, что без укола сегодня не обойтись. Даже если не будет сильных болей. Так они порешили с Вандой, не видя иного выхода из положения.