Валтасаров пир. Лабиринт

Пиоланти тоже ищет в римской курии справедливости. Но здесь равнодушны к терзающим его сомнениям. Ему предложено в канонических текстах из ватиканской библиотеки найти не подтверждение справедливости своих мыслей, выраженных в «крамольной» книге, но обоснование аргументов, какими он «желал бы руководствоваться» в будущем. Иными словами, Пиоланти должен доказать самому себе, что он якобы не прав и его отступление от официальной доктрины — ошибка, ересь, всякое воспоминание о которой следует вытравить из собственного сознания. У Пиоланти нет иного выхода, кроме смирения. Оставаясь священником, он не может вырваться из этого круга. Ему, видимо, предстоит испить горькую чашу до дна: вернуться в свой приход, где его ждут одни унижения. Пиоланти — трагический образ. Знакомство с ним, с его судьбой усиливает ощущение замкнутости того мира, по кругам которого автор проводит своего юного героя.

Парадоксально, но вместе с тем этот глубоко верующий итальянский священник как бы помогает просителю из Польши освободиться от напрасных надежд, связанных с «небесным ведомством», понять, что добиться здесь справедливости для простого смертного невозможно.

Книга Брезы написана мастерски. Исподволь, едва уловимо возникает в ней атмосфера духоты, затхлости. Мимолетное упоминание в самом начале, что в Риме немилосердно палит солнце, переходит в отчетливый рефрен. И нам начинает казаться, будто мы сами бродим по бесконечным коридорам фантастического папского ведомства. «Роман» героя Брезы с римской курией завершился поражением героя, так как в результате его ходатайства отца перебрасывают в другой приход, в другой город, словно и впрямь он чем-то запятнал свою репутацию. Но потрясение, пережитое в апостольской столице молодым католиком из Польши, не начало ли его духовного прозрения?

Об этом невольно думаешь, дочитывая последние страницы книги. От перрона римского вокзала отходит поезд, увозящий молодого краковского историка обратно, на родину. Он открывает окно, чтобы бросить последний взгляд на Вечный город. И впервые за все это время дышит полной грудью, с облегчением. Его наконец покидает неотступное ощущение духоты. Кажется, будто с его души спали какие-то оковы.

Эволюция героя «Лабиринта» от слепой веры к трудному, но неизбежному прозрению характерна для персонажей целого ряда произведений польской литературы последних полутора-двух десятилетий. Любопытно при этом заметить, что и «Лабиринт», и некоторые другие романы современных польских авторов об Италии — это произведения о крахе каких-то несбывшихся надежд. Достаточно хотя бы напомнить, помимо романа Брезы, уже известные нашему читателю книги: «Путешествие» Ст. Дыгата, «Грустная Венеция» В. Кубацкого.

Путешествие в Италию для всех этих персонажей как бы освящено определенной литературной традицией. Они не просто отправляются в зарубежную поездку, а будто следуют маршрутом своих знаменитых поэтов-романтиков, едут теми же дорогами, через те же города, созерцают те же памятники культуры прошлого, что и Мицкевич, Красинский, Словацкий, Норвид.

Известная романтическая «настроенность» героев этих книг при столкновении с нынешней грубой «прозой» итальянской жизни, естественно, приводит к крушению определенных иллюзий. Но, переживая своего рода очистительную «драму идей», они возвращаются на родину духовно более зрелыми, обогащенными новым знанием, чтобы у себя дома после периода трудных поисков начать новый жизненный этап.

В этом смысле в судьбах главных персонажей обоих публикуемых в этом томе романов Т. Брезы угадывается известная общность, некие точки соприкосновения. Анджей Уриашевич возвращается на родину, хотя и не из Италии, но с немалым и горьким опытом эмигрантских скитаний. Его окончательное духовное прозрение тоже во многом подготовлено длительным пребыванием на чужбине.

Итоги такого рода путешествий, как бы свидетельствуют своими книгами польские романисты, иногда оказываются поучительными. И это естественно: «большое видится на расстоянье».

С. Ларин

ВАЛТАСАРОВ ПИР Роман

Перевод Н. ПОДОЛЬСКОЙ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ветер задул со стороны развалин и, вздымая тучи кирпичной пыли, понес их к дворницкой. Кроме этого каменного строения, от бывшей фабрики и большого жилого дома Станислава Леварта, не уцелело ничего. Дом, четыре фабричных корпуса, гаражи, склады, два флигеля: левый, бывшая лаборатория, и правый, где жили прежде Уриашевичи, — все обратилось в груды кирпичей. Не пощадила судьба и вторую дворницкую — точное подобие первой. Когда все уже было позади, налетевший ночью ураган обрушил на нее поврежденную бомбежкой фабричную трубу. В единственной уцелевшей постройке с грехом пополам можно было жить. И вот после войны там поселились люди; с утра до вечера перед глазами у них маячили руины. Конечно, не в такие минуты, когда окна застилало густой кирпичной пылью.

В комнате потемнело. Старуха Уриашевич подняла глаза от пасьянса.

— Я знаю, — сказала она, — я уверена: вам что-то известно.