Валтасаров пир. Лабиринт

Благодаря ей начал он свой рассказ. И прервал его из-за нее же, из-за невзначай оброненного ею замечания. Когда, прохаживаясь по двору разрушенной фабрики и бессвязно вспоминая о доме, семье, Левартах, он сказал, что немцы перед тем, как взорвать фабрику, вывезли оборудование, Климонтова удивилась:

— Немцы? А не дирекция?

— Что вы! Моего отца тогда уже не было в живых, дядя сидел в лагере, а третий директор, Кензель, погиб во время восстания. А почему вы думаете, что это сделали не немцы?

Когда она стала объяснять, он почувствовал, что бледнеет.

— Один рабочий говорил, который здесь раньше работал и присутствовал при демонтаже фабрики. Как-то я выносила мусорное ведро, он мимо проходил, остановился и спросил, кто в дворницкой живет, а потом рассказал, что приезжал сюда со своим директором сразу же после капитуляции, до того, как фабрику взорвали.

— С каким директором? — срывающимся голосом спросил Уриашевич.

Она посмотрела на него растерянно.

— А как выглядел этот директор, он случайно не сказал? — с мольбой протянул к ней руки Анджей. — Не описывал его наружности?

— Кажется, нет. Хотя постойте! Он сказал, что был сильный мороз и больше всех замерз директор — «тощий такой верзила».

Кензель! Ведь он же худой и высокий. Выходит, он был жив. А если жив, то именно он и взял картину из тайника. Но куда она девалась потом? Немцы забрали? Тогда — едва ли. Он слышал, что немцы после капитуляции Варшавы, вывозя все станки, все товары, прибегали при этом к помощи бывших владельцев, членов правления, директоров, позволяя им в награду за услуги брать личные вещи, даже мебель, меха, ковры, — их интересовали только сырье да машины. Итак, если немцы не отняли у Кензеля картину, куда он ее девал? Почему после освобождения не дал о себе знать ни дяде, ни теткам? Понимал же он, что рано или поздно Леварты свяжутся с ними. Почему не подавал никаких признаков жизни? Если же он умер, то произошло это значительно позже, чем все предполагали. И вообще, если неизвестно время его смерти, может, и сама она еще не факт? Живет себе где-нибудь и бережет картину честный, душой и телом преданный Левартам старик.

— Ну, мне пора! — протянула ему руку Климонтова.

Он ничего не в силах был ей сказать на прощанье. Так молча и расстался и побрел к дому Хазы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Мама, так продолжаться не может! — крикнула Ванда.

Сестры в растерянности стояли у постели. Пять дней назад ксендз Завичинский, не сдержав слова, проболтался матери о приезде Иоанны, которую та не видела больше двадцати лет, с тех пор как она убежала из дома. И мать знает обо всем, но молчит! Ни намеки, ни наводящие вопросы не помогали: мать делала вид, что не понимает. О чем уж она там думает — неизвестно.

— Мама, с тобой иногда так трудно! — нервно восклицает Тося.

Об Иоанне никогда в доме не говорили. Только о Париже, городе, где она жила, расспрашивала мать после войны. Но когда Анджей, встретив там Иоанну, сообщил, что она жива, пани Уриашевич опять словно забыла о дочери.

— Ты все время думаешь о ней! Мы чувствуем это!

Мать не возражала.

— Зачем ты это делаешь? — Ванде больших усилий стоило заговорить об этом прямо. — Она испортила нам с Тосей жизнь. После скандальной истории с нею и нас, сестер, стали сторониться, а когда в обществе об этом забыли, нам уже поздно было замуж выходить. Мы никогда ей этого не простим!

— Зачем так говорить! — перебила Тося сестру. — Конечно, жизнь наша могла бы сложиться иначе, но зато мы остались с мамой. Разве это не самое главное? Да, мужей, сыновей, дочерей у нас нет, зато есть мать. Иоанне мы не простим, что она маме причинила горе. Когда она убежала из дома, ведь ты, мама, после того, первого, приступа чуть не умерла. И до сегодняшнего дня так и не оправилась.

Мать избегала их взглядов. И смотрела то на цветную фотографию брата, то в окно.

— Может, она там разбогатела, — цедила сквозь зубы Ванда, — а мы до крайней нищеты дошли. Ну и что? Не станем же мы у нее милостыню просить?

При этих словах ее даже передернуло. Ванда непрерывно думала о сестре, хотя и упрекала за это мать. О прежней, красивой Иоанне, хорошо одетой, у которой она, Ванда, такая, какой стала теперь, просит помощи для матери. Подобные видения были сущей пыткой для нее.

— Был у нее ребенок, — она его погубила. Мужчин меняла без конца. В свое удовольствие жила. Стыдно в глаза было смотреть всем приезжавшим из Парижа, — столько позорных историй рассказывали про нее. Могла бы после всего, что было, хоть святую-то Иоанну не танцевать. Да, впрочем, что говорить, ты сама прекрасно знаешь.

Тося поджала губы, желая прекратить этот разговор, но Ванде надо было услышать мнение матери.

— Мы с Тосей считаем, что ее приезд ничего не меняет. Но у тебя, мама, на этот счет, кажется, иное мнение? — повысила она голос.

— Разве я что-нибудь сказала? — прошептала старуха и откинулась на подушки, закрыв руками лицо.

Дочери отошли от кровати. Тося направилась к плите и взяла ведро для угля.

— Оставь! — потянулась за ведром старшая сестра. — Я сама принесу, тебе нельзя тяжести поднимать.