Валтасаров пир. Лабиринт

Но младшая не отдавала.

— Посмотри на свои руки, — возразила она. — Они у тебя все в ссадинах из-за того, что ты уголь колешь и таскаешь тяжести. Я больше не позволю тебе ходить в подвал.

На лицах их не было улыбки; они тревожились друг за друга, злились на себя за разговор с матерью, нервничали из-за создавшегося положения. Ванда глазами показала Тосе на дверь, и они выскользнули в коридор.

— Может, уступить? — деревянным голосом спросила Ванда. Опыт последних дней убеждал их, что они преувеличивают. Но при одной мысли, что сюда может прийти Иоанна, все в них против этого восставало, и они решили не пускать ее, сославшись на здоровье матери.

— Это просто каприз! — сказала Тося. — Завтра передумает.

Ванда задумалась, а потом спросила:

— У тебя тоже такое впечатление, что она этого хочет?

— Лучше уж ей сказать про Анджея! — вместо ответа предложила Тося. — Смотри, как она приняла известие об Иоанне. Мы, боясь за ее здоровье, никогда бы ей не решились этого сказать. А она ничего, выдержала.

— Хорошо, — подумав, согласилась Ванда, — скажи ей про Анджея. Скажи, будто я слышала, что он скоро приедет, но я, мол, известный скептик, ни во что не верю, а тебе сердце подсказывает, что на этот раз сбудется.

Они спустились в подвал. Тося наложила в ведро угля, набрала картошки. Ванда отнесла все наверх и поставила около плиты. Потом стала собираться в город: приготовила рюкзак и, насовав туда банок и жестяных коробок, присела на минутку к окну, проверяя по записной книжке, куда надо пойти.

— Ты будешь сегодня у тех поляков из американской миссии? — спросила Тося.

— Да, я записана на двадцатое.

— Ни о чем для меня не проси. Ты знаешь, что я имею в виду. Не надо!

От американской Полонии они получили уже много белья, продуктов, лекарств. Но сейчас Тося имела в виду другое: искусственные зубы, которые за счет той же миссии вставили Ванде.

— А как же я? — воскликнула Ванда и, раздвинув губы, продемонстрировала два ряда белоснежных зубов. — Это несправедливо!

— Ты — другое дело, — проговорила Тося, не разжимая рта, чтобы не видно было щербин. — Мы тем только и живем, что ты добываешь в городе. У тебя должен быть приличный вид, иначе от тебя будут отделываться жалкими подачками. А я дома и без зубов обойдусь. Пока дают, постарайся выпросить у них побольше дорогих лекарств для мамы.

С этими словами она отвернулась к плите, собираясь заняться готовкой. Но молчание длилось недолго; рассыпав по полу картошку, она сказала в сердцах:

— Что такое! Какая я нескладная! — И, подбирая картошку, пробормотала в свое оправдание: — Все сегодня из рук валится. И не удивительно.

* * *

Анджея Ванда не застала — вообще у Хазы никого дома не оказалось. Тяжело дыша — пришлось подниматься на пятый этаж, — Ванда вырвала листок из записной книжки и, приложив к двери, написала Анджею, чтобы приходил завтра. Кончив, вспомнила про утреннее послание Анджея о том, что он не нашел картины. На их жизнь — ее, сестры и матери — исчезновение «Пира» никак не влияло, но для Анджея это был удар. Надо выразить ему сочувствие: искренне, сердечно, но чтобы посторонний, прочтя записку в двери, не догадался ни о чем. В конце концов она нацарапала что-то на бумажке, сопровождая каждую букву звоном банок и жестянок в мокром от дождя рюкзаке.

Оттуда направилась она к сестрам-грегорианкам. В бывшем доме ксендза, где монахини нашли приют после того, как лишились монастыря и костела, поселился и один из варшавских викариев. Он жил внизу, в задних комнатах за приходской канцелярией. А монахини — на втором этаже дома, куда набилось еще множество разных католических организаций и учреждений, которые Ванда частенько посещала. Во дворе Ванда остановилась, поправила рюкзак, чтобы оттянуть время. Потом вошла в подъезд и, тщательно вытерев ноги, позвонила три раза.

— Слава Иисусу Христу! — приветствовала она монахиню, открывшую ей дверь. — Какая у вас чистота всегда! Не нарадуешься просто.

И остановилась на пороге.

— Проходите, пожалуйста! Проходите! — приглашала ее монашенка, молоденькая, розовощекая, с чуть приметным горбиком. И чепец, и головная повязка, и подкладка у покрывала — все было на ней белоснежное, накрахмаленное. — Сюда пожалуйте, на диванчик.

Комната была перегорожена ширмой, за ней стояли кровати, перед ней в некотором отдалении от двери — диванчик, у окна — стол и лавки.

— Вот и весь наш монастырь! — обвела монашенка комнату рукой.

— Тут и спальня, и трапезная, и приемная! — в тон ей прибавила Ванда.

С этими словами обе улыбнулись. Ванда с грустью, монашка — с христианским смирением. Они уже не раз обменивались улыбками, но у Ванды получалось искусней: она-то всем улыбалась одинаково, а монашкам приходилось приноравливаться к каждому.

— Сейчас позову настоятельницу! Присядьте хоть на стульчик!