Валентин Серов

Семья тем временем перебралась из Москвы в Ино, и Серов решил отправиться в Петербург морем: «Совершенно не в состоянии ехать через Германию. Совсем ее разлюбил».

Приехал он на дачу бодрый, точно зарядившийся весельем. Много смеялся, рассказывал о своих поездках.

Рассказывал между прочим, что влюбился в Париже в ослика, удивительно приятного: сам крошечный и огромные уши. Если бы не поездка в Лондон, обязательно привез бы его домой.

Люди, знавшие его плохо, принимали веселье за чистую монету. Близкие забеспокоились. Что-то было в веселье Серова необычное. Он точно заглушал какую-то растущую в нем тревогу.

В августе приехала в Ино Валентина Семеновна и тоже заметила, что с сыном творится неладное.

Валентина Семеновна постарела, поседела. Она перенесла удар и теперь чувствовала себя не очень хорошо, быстро утомлялась.

А Серов рисовал иллюстрации к басням и говорил, что собирается ехать на Кавказ с Василием Васильевичем Матэ, где у того земельный участок. Посмотреть хоть какой он, Кавказ.

У Валентины Семеновны екнуло сердце. Вот таким же бодрым и веселым приехал когда-то из Вены Александр Николаевич, так же с увлечением рассказывал о своей поездке, писал «Вражью силу». И собирался в Индию.

Валентина Семеновна не считала себя суеверной и всем говорила об этом. Но все эти совпадения наполнили ее сердце ноющей тоской.

Разве не увидела она в Сябринцах во сне своего Тоню больным, когда он действительно был болен и лежал у Мамонтовых.

Он уже тогда сказал ей:

— Мне долго не жить, я знаю. — И в первый раз задал страшный вопрос: — А как папа умирал? Расскажи…

Потом еще случай. В 1902 году в Байрейте они слушали «Валькирию». И вот в сцене появления предвестницы близкой смерти Зигмунда Валентина Семеновна услышала рядом с собой судорожное сдержанное рыдание. Страшно прозвучало оно в наступившей на мгновение жутковатой тишине темного зала. Она взглянула на сына и испугалась, увидев его словно придавленную фигуру, угрюмое растерянное лицо. А через год она получила телеграмму: «Если хотите застать сына в живых, приезжайте немедленно».

И с тех пор у нее, так же как у Серова, поселилась в сердце каждодневная тревога.

Теперь, когда она говорила об этой тревоге, о странном совпадении обстоятельств и о своем пророческом чувстве, ее успокаивали:

— Разве не понятно? Поездка по Европе, огромный успех — это у любого вызовет приподнятость.

Но Валентина Семеновна только качала головой, она знала своего сына. Никакой успех не заставит его быть таким судорожно веселым. И эти разговоры о поездке на Кавказ…

Как-то в окно дачи влетел зеленый попугайчик. Наверно, улетел из какой-нибудь другой дачи и не сумел найти дорогу обратно.

Это плохая примета: влетевшая в дом птица приносит с собой смерть. Но Серов старается отвлечься. Это как будто удается на время. Он сажает попугая на серебряную ручку зеркала и любуется удачным сочетанием цветов: старого серебра, зеленых перышек и их отражением в мерцающей глубине зеркала.

Попугайчик должен скоро умереть. Этот попугайчик — неразлучник — не может жить без подружки. Но пока он живет, сидит на ручке зеркала, клюет хлебные крошки, Серов выглядит спокойным. В душе что-то копится, но удерживается на тоненькой ниточке.

И вот утром он входит в комнату и видит, что попугайчик мертв. Ниточка обрывается. Он сидит мрачный. Тягостная, восьмой год не дающая покоя мысль о смерти овладевает им всецело. Он что-то говорит, отвечает на вопросы, даже заставляет себя шутить, улыбается. Но все это в состоянии, похожем на отупение. Иногда он чувствует себя манекеном. Мысль все одна, все одна: «Смерть, смерть, близкая смерть». Эта мысль стала как бы фоном всех остальных мыслей, постоянной, непреходящей мыслью, и чем дальше, тем фон этот становится все ярче и ярче.

Он ждал смерти каждый день. И это отравляло жизнь. Особенно с прошлого года, когда одна за другой ударяла по его нервам смерть близких людей.

«Ты все говоришь мне, что я счастлив и тем, и другим, и третьим, — писал он тогда жене из Биаррица. — Верь мне — не чувствую я его, не ощущаю. Странно, у меня ото всего болит душа. Легко я стал расстраиваться».

Ему кажется, что он стал расстраиваться легко только недавно, в крайнем случае со времени операции. А это началось раньше — Валентина Семеновна права — с той болезни у Мамонтовых. Может быть, он даже родился со своей тоской, подобно тому как родился он с жаждой к искусству. Раньше он просто не сознавал этого, тоска приходила и уходила, но ведь недаром же его всю жизнь считали мрачным.