Валентин Серов

Но сейчас уже не былые годы, и телеграмма, полученная Бенуа, гласила: «Очень прошу не обращаться от моего имени Нобелю. Серов». Разумеется, такую телеграмму присоединять к письму Нобелю было нельзя.

Деньги все же доставали. Но их всегда было мало. Дочь Серова рассказывает, что она «присутствовала при громком разговоре Бакста с Дягилевым. Дягилев сидел в кресле, а рассерженный Бакст быстро ходил по комнате, возмущаясь Дягилевым, который не платил ему обещанных денег. В то же время принесли телеграмму из какого-то города, где застряло несколько актеров балетной труппы, которые, не получая от Дягилева денег, оказались в безвыходном положении».

Так что случай с Серовым не был исключением. Подождав немного и поняв, что Дягилев не собирается выполнять свое обещание, Серов сам купил холст, краски и все необходимое и сам же принялся писать. В помощники себе он взял Ивана Семеновича Ефимова и Ниночку и вместе с ними за две недели написал огромный занавес. «Пришлось писать с 8 утра до 8 вечера (Этак со мной еще не было), — писал он Остроухову. — Говорят неплохо господа художники, как наши, так и французские некоторые. Немножко суховато, но не неблагородно, в отличие от бакстовской сладкой роскоши».

Действительно, художественная критика отозвалась о занавесе очень похвально: «Самым блестящим образцом фантастического дара и сказочного очарования этого трезвого реалиста можно считать его декоративное панно к балету Льва Бакста и Фокина „Шехеразада“ — громадный холст, заслонивший всю сцену театра „Шатле“ в Париже и осуществляющий в монументальных размерах интимную и пряную поэзию персидских миниатюр».

Перед опущенным занавесом стали исполнять теперь не только увертюру, но и все первое действие, и спектакль очень выиграл.

Занавес этот остался собственностью Серова и после окончания постановки «Шехеразады» должен был быть возвращен ему. Но Серов умер, а Дягилев и не подумал отдать занавес его семье.

Последние дни пребывания Серова в Париже были омрачены очень неприятным конфликтом с Бенуа.

Между старыми друзьями начались распри, обиды. Конфликты, которые раньше улаживались как-то сами собой, теперь, в этой обстановке добровольной эмиграции, стали обостряться.

Бенуа возненавидел Бакста. Скорее всего, это была зависть, ревность к успеху товарища. А успехом Бакст пользовался в те годы огромным. У него был исключительный талант театрального художника, он создавал блестящие постановки. В России его имя стали ставить рядом с именем Врубеля. Французы чуть ли не на руках его носили. Анри де Ренье, утонченнейший из французских писателей, назвал Бакста «Гюставом Моро балета».

А Бакст совершенно офранцузился и в дополнение к своей французской фамилии изменил имя на французский лад и даже подписываться стал по-французски: Leon Bakst.

Бенуа считал, что его несправедливо оттеснили на второе место. Он даже интриговал потихоньку против Бакста. Серову приходилось вмешиваться, чтобы восстановить справедливость. «Обращаюсь к тебе как к директору по художественной части русских балетов, — пишет он Бенуа. — Скажи, как же это действительно отменяется и „Синий бог“ и „Пери“ — а как же Ринальдо Гано?^[103] Бакст, последний в большом огорчении, совсем в унынии — тем больше что ведь он, кажется, уже многое заготовил. Странное вообще ведение дела…».

Открытый скандал произошел из-за авторства балета «Шехеразада».

Одним из авторов — бесспорным — являлся Фокин, ставивший танцы, другим — Бакст. Бенуа воспротивился. Он считал вторым автором себя.

Решили провести расследование, установить кому все же принадлежит идея создания балета. Арбитром избрали Серова. Ему пришлось опрашивать свидетелей, знающих историю постановки, и он назвал имя Бакста как первого вдохновителя, давшего балету основную мысль.

Бенуа вспылил, накричал на Бакста, на Серова. Сцена была безобразной. Серов пробовал унять его, но Бенуа так разошелся, что все разговоры оказались бесполезными.

«Бедняга Бенуа — совсем истерическая женщина — не люблю, — пишет Серов жене. — Очень тяжело видеть сцены, которые пугают и отдаляют. Он совершенно не выносит Бакста. В чем тут дело — не знаю, уже не зависть ли к его славе (заслуженной) в Париже».

Серов не любил недомолвок и, не сумев объясниться с Бенуа устно, написал ему письмо по возвращении в гостиницу.