Валентин Серов

Серов преклонялся перед Веласкесом, так же как некогда Гойя, и на обоих Веласкес оказал значительное влияние, у них одинаковый взгляд на натуру, одинаковое отношение к ней, они ставят себе схожие цели, когда пишут портрет. Политическая графика Серова вызывает в памяти гойевские офорты, особенно «Бедствия войны». Да, они были людьми с одинаковыми мировоззрением и мироощущением, они ненавидели деспотизм, ложь, лицемерие, пошлость, глупость, ненавидели страстно и яростно. Но Гойя эмоциональнее Серова — это несомненно — и поэтому острее его. Портреты Гойи еще более, чем серовские портреты, похожи на карикатуры.

Чем же объяснить такой отзыв?

После раздумья приходишь все же к мысли, что иначе Серов и не мог, пожалуй, отозваться о Гойе.

И что не такой уж это уничтожающий отзыв.

Говорят, Толстой сказал как-то о Бальзаке: «Бальзак очень плохо пишет. Но ничего не поделаешь — гений!» Итак, Бальзак тоже гениальный дилетант.

Бальзаку, который всю жизнь торопился втиснуть в свои творения тысячи образов, теснившихся в его голове, было не до того, чтобы оттачивать их, подобно тому как это делал владелец Ясной Поляны.

И неудержимая фантазия Гойи, водившая его резцом, создавшая сотни офортов, и страсть, водившая кистью пламенного любовника герцогини Альба, и ненависть, превратившая придворного живописца в обличителя презренных своих господ, и под конец — тоска одинокого обитателя дома, на стенах которого запечатлел он свои кошмарные видения, не могли бы излиться ни в какой иной форме.

Но Серов — ученик Чистякова, лучший рисовальщик России (или, во всяком случае, один из лучших). Гойя же отвергает рисунок, и чем более зрелым становится его искусство, тем меньше значения придает он рисунку. Зрителю Серову это безразлично, он видит результат. Результат поразителен. Поэтому Гойя — гений. Но художник Серов как профессионал не может примириться с отсутствием рисунка, потому что считает его одной из основ живописи, поэтому Гойя для него — дилетант. Серов никогда не назовет дилетантом Энгра, хотя и не назовет его гением. (Он только с восторгом профессионала-рисовальщика скажет, что рисунки этого мастера «сделаны какой-то дьявольской рукой».)

1911 год. Последний год жизни Серова. Он начался плохо, очень плохо, хуже даже чем прошлый год, — разрывом с Шаляпиным.

6 января в Мариинском театре шел «Борис Годунов». В царской ложе сидел Николай II. Публика принимала спектакль рассеянно, видимо, внимание было отвлечено присутствием царя, посетившего театр впервые после войны с Японией. Да и публика по сему случаю подобралась определенная: генералы, сановники, министры — словом, все те, что ходят в театр не ради самого театра. Но все же Шаляпину удалось пронять и эту публику; в последнем акте, после сцены галлюцинации, зал разразился аплодисментами.

И вот, когда занавес опустился и поднялся вновь, на сцену высыпали хористы и с пением «Боже царя храни» стали на колени перед ложей Николая II. Опустился на колени и Шаляпин.

Было жутко и отвратительно смотреть, как этот великий артист, который только что был царем Борисом Годуновым, человеком с больной совестью, у которого «скорбит душа», у которого «мальчики кровавые в глазах» оттого, что много лет назад по его вине был убит один ребенок, стоит на коленях перед ничтожеством с рыжей бороденкой и пустым взглядом, у которого ни разу в жизни не шевельнулась совесть оттого, что по его приказу были убиты тысячи людей, веривших ему, как дети. Это событие наделало много шуму. Газеты каждая на свой лад описывали коленопреклонение Шаляпина: для одних это было сенсацией, для других причиной позлословить, но были и такие, которые возмущались искренне.

Казалось, это было естественным завершением морального падения артиста.

Шаляпин сильно изменился за последние годы, полюбил триумф, поклонение, лесть. После спектаклей за ним несся целый хвост приживалов-поклонников, в обществе которых Шаляпин обильно ужинал и пил. Самого верного из них, как-то патологически влюбленного в него Исая Дворищина, Шаляпин иногда превращал чуть ли не в шута. Он стал расчетлив и корыстолюбив, говорил: «Бесплатно только птички поют». Он развелся с Иолой Торнаги, с которой имел уже пятерых детей. Вторая жена Шаляпина, врач-ларинголог, должна была присутствовать на всех его спектаклях и концертах. Шаляпину чудились горловые болезни.

За кулисы Мариинского театра позировать Головину в костюме и гриме Олоферна Шаляпин пришел, ведя за собой всю свою свиту: жену Марию Валентиновну, Дворищина, двух знаменитых в то время теноров, дирижера Похитонова, карикатуриста Щербова и многих других — всего человек двадцать. И вся эта орава, не думая о том, что мешает художнику работать, ела и пила, пела и острила, развлекая Шаляпина, который теперь уже как истинный ассирийский владыка возлежал на ложе с чашей в руках, с чашей, прообразом которой была та полоскательная чашка, с помощью которой десять лет назад Серов раскрыл Шаляпину художественный и пластический образ Олоферна.