Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

— Время от времени я вас читаю в газете, перелистал две ваших книжонки (так и сказал: «книжонки», но ничего обидного в его тоне не было) — вы еще не расписались, вы скованны, редко даете волю чувствам, язык ваш до обидного беден, вы, мне кажется, не верите сами в себя. Преодолейте этот страх, помогите себе расковаться. И не уходите от своих тем. Суд дает возможность обращаться к любой стороне жизни, самые великие черпали там сюжеты, конфликты, образы. Там бездонный материал — не для журналиста, а для писателя. Превратите свою журналистику в литературу. Это возможно, если есть способности. Они у вас есть. Только не сидите на двух стульях. Выберите что-то одно. Нельзя быть юристом в литературе и литератором в юриспруденции. Это тупик. Сделайте выбор. Решитесь.

Я решился, но лишь несколько лет спустя, таки не оправдав, как мне кажется, надежд Эренбурга: мои возможности он сильно завысил…

Мало какой писатель советских времен вызывает к себе до сих пор столь полярное отношение, как Эренбург. От безудержного восторга до безудержной хулы. Многие не могут ему простить его непотопляемости при любом режиме. При сталинском — особенно. Конечно, он был — заграницей прежде всего — советским «агитпунктом». Благополучие — во многом подлинное, во многом мнимое — создавало впечатление, что он баловень судьбы. Он представал как флагман советской пропаганды для «своих» и для иностранцев, как сталинский рупор, в любом случае — как декоративный фасад, за которым творилось то, что сейчас известно всему миру. В последний период тиранической власти на его долю выпала самая горькая участь: прикрыть своим существованием и выдавленным из него публицистическим словом мутную волну злобного государственного антисемитизма. Еще того страшнее — подготовленного обезумевшим Сталиным нового холокоста.

На его глазах ликвидировали и обливали грязью близких друзей, лучших еврейских писателей и поэтов, — не за что-нибудь, а просто за саму национальную принадлежность. Он, страстный борец с ксенофобией и шовинизмом, должен был все это видеть — и терпеть. И продолжать бубнить о советском рае, о дружбе народов, о национальном равноправии, о гарантированных великой сталинской конституцией правах человека.

Ничего более страшного для него, чем международная премия имени товарища Сталина, которую великий вождь издевательски ему отвалил в декабре 1952 года, в разгар очередных посадок, после убийства Михоэлса и казни руководителей Еврейского Антифашистского Комитета, накануне апофеоза безумия, вошедшего в историю как «дело убийц в белых халатах», — ничего более страшного для него придумать было нельзя. Вождь заготовил Эренбургу участь того барана, который ведет доверчивое и послушное стадо в смертельный загон. Он безусловно ее не сыграл бы, но только ценой своей жизни…

Помню, как на его вечере в Политехническом — тоже где-то в начале шестидесятых или еще в конце пятидесятых — Эренбурга атаковали вопросами: «Почему вы уцелели? Почему вас не казнили или хотя бы не отправили в лагерь?» Эренбург ответил: «Не знаю, я сам удивляюсь» — это был ответ, заведомо обрекавший его на возмущение зала. И зал, действительно, загудел, если и не возмущенно, то осуждающе и недоверчиво. Даже, пожалуй, насмешливо, что было обидней всего. Между тем, не фальшивя, никакого другого ответа Эренбург дать не мог. Он сам задавал себе этот вопрос множество раз: ведь все эти годы ему приходилось идти по лезвию бритвы, и конец мог наступить в любую минуту. Все уже было готово, Сталину оставалось только мигнуть.

Упрекать человека за то, что его миновала лубянская пуля, можно лишь в том случае, если он выжил, закладывая других. Если спасся лишь потому, что подставил кого-то вместо себя, — как тот же любимый бухаринский ученик Валентин Астров, о котором шла речь в одной из предыдущих глав. Пока что не нашлось еще ни одного человека, который смог бы предъявить Эренбургу подобное обвинение. Предъявляют другое: был, дескать, проводником сталинской политики на «культурном фронте». То есть — воспользуюсь еще раз выражением, неоднократно употребляемым в этой книге, — пудрил мозга. Главным образом, за границей.