Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Это была замечательная полемика, прелесть ее была не в высказывании каких-то необычайно глубоких мыслей, не в правоте одного или другого, а в непривычной еще атмосфере раскованности, которая всеми воспринималась как признак наступившей свободы. Иллюзии свободы — это мы понимаем теперь. Но тогда казалось — свободы без всяких иллюзий. И еще — откровенности. И еще — чувства локтя: все собравшиеся, отстаивая разные взгляды, аплодируя или гостю, или его оппонентам, ощущали себя членами одного сообщества

И сам Эренбург нашел способ подчеркнуть наступление судьбоносных перемен, хотя, казалось, он-то успел познать их истинную цену: как раз в это время его терзали за мемуары, требуя от них «исторической объективности», тогда как мемуары хотя бы уже по признаку жанра не только могут, но обязаны быть субъективными. И никакими другими! А «историческая объективность», если таковая вообще существует, это уж во всяком случае отнюдь не взгляд на историю, разработанный и утвержденный в ЦК…

Как водится, полетели записки. Он даже не стал их читать.

— Время, когда люди не спрашивают по-человечески, а пишут записки, прошло, — раздраженно сказал он. — Записки — это чтобы не узнали, кто спрашивает. Зачем нам бояться друг друга? И вообще кого бы то ни было? Кому следует, тот и так все узнает. Давайте покажем, что нам нечего бояться и нечего скрывать.

Ему зааплодировали. Посыпались вопросы. Ничего крамольного в них не было. Помню несколько ответов

«Эстетический уровень женщин выше, чем мужчин. Поэтому они тоньше воспринимают произведение искусства». (Ефремов вставил реплику: «Что мне теперь делать с нашими женщинами? Не соглашаясь со мной, они будут ссылаться на вас».)

«Нашим читателям повезло: Хэмингуэй умер. Политически он оказался приличным, отколоть какой-нибудь номер больше не сможет. На него перестали нападать».

«Не употребляйте термин „модернизм“, прошу вас. Его придумали глупые люди. В нем есть элемент осуждения, но можно ли бранным словом обзывать современность в стране, знамя которой — новизна, движение, будущее?!»

Всем было ясно, в какую сторону, против кого была пущена эта стрела, но эренбурговская патетика повисла в воздухе. Реакции не наступило. Внезапная лозунговость, вдруг невесть почему вторгшаяся в нормальную речь, даже при всей прозрачности эзопова языка, была совершенно не к месту в этом зале, где он сам же создал совсем иную атмосферу и призвал к иному — не шаблонному — словарю.

Когда стал и расходиться, мы столкнулись с ним в узком проходе, он нахмурился, вспоминая, и тут же назвал меня по имени — лишь для того, чтобы заверить: нет, не забыл.

— У меня скопилось, — сказал он, — много писем от осужденных. Политических. И уголовных тоже. Даже мои помощники не знают, что делать с некоторыми из них. Вы не возражаете, если я перешлю их вам?

Пачка писем — числом около десяти — пришла через несколько дней. Все они были адресованы Эренбургу как депутату Верховного Совета СССР, и на все был дан ответ, что им следует обратиться не к нему, а к своему депутату: Эренбург был избран от Латвии. При формальной правильности ответы звучали как издевка: какой дурак не понимал, что все наши депутаты были не от каких-то «своих» округов, а все от того же ЦК, который раскидывал «народных избранников» — одного в Латвию, другого в Туркмению — по утвержденному списку? Роль, которую он на себя взял, не позволяла Эренбургу нарушить правила игры, чтобы не дать никакого козыря своим ненавистникам. Но все бесчестие подобных ответов он хорошо сознавал. И искал выход из положения. Чистая случайность — встреча со мной — возможно, показалась ему одним из таких выходов.

Не могу поручиться, что просьбы эренбурговских корреспондентов были удовлетворены, хотя я использовал и свои слабые адвокатские каналы, и куда более влиятельные редакционные. По редкому стечению обстоятельств одним из авторов оказался адвокат той самой юридической консультации, в которой работал и я: Евсей Львов. Он хлопотал за человека, с которым вместе отбывал срок. Сам Львов был уже реабилитирован, его друг еще нет. Писал Эренбургу, веря в него и надеясь на его помощь. В помощи такого же адвоката, как он сам, Львов не нуждался.

Такого же, да не такого… У меня уже были другие возможности. С сотрудниками «ЛГ» (в отделе внутренней жизни работали очень хорошие люди: Георгий Радов, Александр Смирнов-Черкезов, Валентина Елисеева, Александр Лавров) я, тогда еще внештатный автор, быстро нашел общий язык. Письмо «заявителя» переслала в прокуратуру редакция — с абсурдной припиской: «По поручению депутата Верховного Совета СССР, писателя Эренбурга И.Г.». Абсурдной приписка была уже потому, что депутат не нуждался в посредничестве редакции, чтобы переслать письмо прокурору.