В зоне риска. Интервью 2014-2020

– Меня с самого начала очень занимала эта метаморфоза – превращение советского человека, скажем, инженера, который жил от зарплаты до зарплаты, в супербогатого «нового русского». Впрочем, именно русских среди нуворишей было, по моим наблюдениям, не так уж и много. Мне представлялся очень интересным процесс изменения социального уклада и политического строя страны в 1990-е, и, как следствие, изменение людских судеб, радикальная перемена участи. Это была настоящая «ломка», мощный исторический сдвиг, по грандиозности мало уступавший Октябрьской революции. Кстати, как ни странно, лишь немногие писатели поняли, что именно это сейчас и есть самое главное, самое важное, что художественно запечатлённое движение исторических литосфер и будет самым интересным грядущим читателям. Но кто-то вообразил, будто свобода слова существует исключительно для того, чтобы рассказывать о своих сексуальных девиациях. Мне жаль таких литераторов…

Сегодня, смею предположить, по моим сочинениям можно изучать ту ушедшую эпоху, что и делают некоторые филологи, защищая диссертации. Мне были интересны не бандиты, пришедшие в класс нуворишей с распальцовкой, со сроками за спиной, с «общаками». Я этот мир почти не знал. А вот вчерашние советские интеллигенты, люди образованные и творчески мыслящие… Их ведь много было. Конечно, не все научились зарабатывать большие деньги. Но кое-кто научился. Мне хотелось показать, что происходит с их душами, как они трансформируются, потому что в 1990-е честно заработать деньги, никого не обобрав и не опустошив казну, было почти невозможно. Меня всегда волновала тема денег, точнее сказать: я хотел разобраться, как деньги, этот «эквивалент счастья», влияют на людские души, на человеческую судьбу. Тема вечная. Не мною открытая. Об этом мои книги. Например, «Небо падших», очень, кстати, популярная повесть, по которой с разницей в десять лет сняли два фильма, что большая редкость. И «Грибной царь» о том же.

– Перейдём к «Литературной газете». Вы долгое время были её главным редактором, да и сейчас возглавляете редсовет «Литературки». Что сейчас представляет собой «Литературная газета», как удаётся сохранять её печатную версию?

– Когда я в 2001 году пришёл в «Литературную газету», её тираж упал до нескольких тысяч. Это был такой заповедник либералов образца 1993 года. Читать их письмена к тому времени было просто невозможно. На первой полосе каждого номера в обязательном порядке красовалась гнусная карикатура на русских недотёп. Не сразу, но всё-таки удалось «развернуть» газету, сделать её острой, полемичной, полифонической по разнообразию мнений, но государственно-патриотической по взгляду на вещи. Мы взяли за основу здоровый консерватизм, опирающийся и на православные ценности, и на советские традиции. Они друг другу не противоречат. По-моему, одна из главных ошибок советской власти заключалась в том, что она большую часть своего существования боролась с Церковью, которая на самом деле – естественная союзница власти в деле укрепления исторической российской государственности. Вот и доборолась…

В результате всех наших усилий к 2008 году удалось поднять тираж «Литературной газеты» до 120 тысяч экземпляров в неделю. Мы стали абсолютными лидерами среди гуманитарных периодических изданий.

– В одном из интервью года три назад вы говорили, что общими усилиями изменили газету, сделали её одним из самых острых гуманитарных изданий. Что вы вкладываете в понятие «острое гуманитарное издание»?

– Есть издания технические, политические, экономические, развлекательные, рекламные, эротические, а есть – гуманитарные. В 1990-е годы Ельцин отдал монополию в культурной политике либералам, и они начали насаждать свои подзападные (даже не прозападные!) ценности, своих кумиров, свою версию истории, всячески унижая весь советский период, обожествляя эмигрантскую литературу, издеваясь над русской тематикой и видя в ней почему-то угрозу общечеловеческим ценностям. С этим никто не спорил. Боялись, что перекроют нищенские дотации. Может быть, только газета «Завтра» не сдавалась, будучи политической трибуной сопротивления. А вот площадки для диалога о смыслах и ценностях фактически не было. Этим мы и занялись.