В замке и около замка

В то время как женщины во дворе рассуждали о судьбе Карасковой, та шла с детьми по дороге на луг. Они обогнули сад и уселись на траве возле креста. Войтех уже перестал плакать и ел картошку, которую дала им женщина. Это был красивый мальчик, похожий на мать; суровая рука нищеты, однако, успела уже стереть румянец здоровья с его лица, а в больших голубых глазах не светились детская беззаботность, веселье и живость, что так трогают нас во взгляде ребенка, — у Войтеха глаза были грустные, особенно когда он смотрел на измученное лицо матери, но в них читалась большая доброта и необычный для такого возраста ум. Дитя богача долго остается ребенком, пользуясь всеми благами этой счастливой поры; самое большое огорчение для него — если родители не подарят игрушку или побранят, а самая большая забота — учение. Это все легкие облачка на его чистом небе. Дитя бедных не знает таких радостей. В самом раннем возрасте жизнь предстает перед ним во всей наготе, со всеми горестями и невзгодами. Холодным, резким дыханием своим она сдувает с нежного цветка детской души легкую пыльцу и яркость красок, как мороз порою сжигает едва распустившийся бутон.

Еще маленьким мальчиком пришлось Войтеху стать опорой матери; он был ее единственным другом. Едва научившись отрезать себе кусок хлеба, он уже помогал его зарабатывать. Пока мать могла трудиться, мальчик, сам еще дитя, нянчил маленького брата и хорошо справлялся с обязанностями няни. Правда, ему не под силу было носить малыша, и потому он садился обычно с братцем на пороге и, качая его на коленях, напевал, как это делала мать, пока тот не засыпал. Когда же братишка просыпался, Войтех снова играл с ним, разговаривал, и бледный, болезненный ребенок, еще не понимая слов, смотрел на Войтеха, словно бы слушал, что ему говорят. Войтех и себя тешил рассказами об отце и о лучших временах.

— Так вот, Йозефек, — говорил он ребенку, — если бы жив был наш тата, он часто приносил бы нам пряники, яблоки, и жилось бы нам лучше. Знаешь, тата нас очень любил. Однажды он купил мне на ярмарке коня и дудку, но Гонзик Голуб потом эту дудочку сломал. А еще тата сажал меня иногда на колени, качал и пел мне песенку: «Едет, едет фургон почтовый», а я дудел в дудку. Был бы тата, не ютились бы мы в каморке. Знаешь, какая у нас была красивая горница! Мы тогда жили у Зафонков; подожди, когда вырастешь большой, я покажу тебе наши окна. Там у мамы стояла герань, а я, когда она шила, сидел и смотрел в окно. У нас были и стулья, и стол, и картинки на стенах, а у меня своя маленькая кроватка с перинкой. Если бы ты тогда был на свете, ты спал бы со мной. На завтрак мы ели суп, на обед тоже суп и еще что-нибудь, а по воскресеньям — мясо. В воскресенье мы ходили с мамой и татой в костел, а после обеда — в рощу. Тата пил пиво, а мне покупал сладкую булочку, и там играла музыка. Эх, малыш, какие были времена! А теперь у нас ничего нет...

Это были самые светлые впечатления его детства, да и они слишком рано ушли в прошлое, и мальчик всегда горько их оплакивал.

Когда семья устроилась возле креста, мать положила Йозефека на траву, прикрыв его юбкой, которую вынула из котомки. Кроме этой юбки, в котомке лежало несколько штук ветхого белья и маленькая деревянная лошадка — ее сделал для Войтеха отец; мальчик хранил игрушку, собираясь подарить ее братцу, когда тот научится играть.

— Что же нам делать, дети? — печально спрашивала вдова, глядя на бледное личико малютки, которое Войтех заслонял от солнца большим листом лопуха. — Куда нам деваться? Разве можно ждать помощи от чужих людей, раз мы в тягость даже тем, кто нас знает и на кого я работала, пока были силы?

— Не надо так, матушка, не надо. Мы пойдем в деревню; помните, старая Дорота советовала нам идти туда — она говорила, что в деревне и в милостыне не откажут и выспаться дадут на сене. Вот подождите, я попрошу какого-нибудь крестьянина взять нас к себе, а сам буду ему даром гусей пасти. Увидите, они согласятся, и вам сразу будет лучше!

— Ах, сыночек, я верю, что нам в деревне было бы полегче. Кабы мне бог помог, я стала бы шить крестьянам, но теперь уже поздно... Не дойти мне туда, в ногах никакой силы нет, вон как они отекли и отяжелели.

— Мы пойдем потихоньку, матушка, я всю дорогу сам понесу Йозефека, а вы на меня можете опираться.

— Ах, сынок мой! — вздохнула несчастная женщина и, взяв мальчика за руку, залилась слезами. Мальчик, глядя на мать, тоже заплакал. Йозефек стал просыпаться, лицо его было бледным до синевы, а губенки скривились в плаче.

— Что с тобой, маленький? Хочешь есть и пить, да? Ротик у тебя весь пересох. Боже мой, и дать тебе нечего, — причитала мать и, взяв холодные ручки ребенка, принялась дышать на них.

— Матушка, я побегу в замок, — может быть, там мне что-нибудь подадут, и мы купим Йозефеку немножко молока. Подождите меня здесь, — поднялся Войтех, готовый тотчас бежать.

— Нет, Войтех, не ходи в замок. Помнишь, как тебя в тот раз выгнали? Не ходи туда, а то еще побьют.