В тени славы предков

— Уезжаем, — молвил окончательное слово Ярополк. — Вас, бояре, прошу повестить горожанам, что крамолы никакой творить не надо. Ухожу своей волей. Завтра к утру все будьте готовы.

Терем Блуда был высок, с поясом гульбищ, красным крыльцом с резными перилами, тесовой крышей. Колот, оглядывая хоромы, сказал воеводе, вконец испортив настроение:

— Жаль такое добро бросать. Не сожгут, так испакостят находники.

Холопы под доглядом жены Чернавы укладывали в сундуки самое дорогое: золотую и серебряную ковань, чаши, достаканы, шёлковые порты. Блуд, матерясь, срывал сердце на холопах:

— Вас не беру с собой, но вернусь обязательно и, если чего не найду, шкуру с живых посдираю! От находников хлеб заройте и ещё чего. Справитесь — награжу, кому и вольную дам.

Воз уже готов, сын Блуда, Огнята, с готовностью держит в руках вожжи. Две дочери — одна на отца, вторая на мать похожа лезут в воз. Колот помог забраться Чернаве.

— Спасибо, — отозвалась. Красота у южных женщин вянет быстро, и Чернава в свои тридцать лет выглядела на пике расцвета. Уже появились седые пряди, начали оплывать бёдра, в уголках глаз спрятались морщины. Когда-то за неё Блуд готов был драться с кметем, ходившим в десятке под началом богатыря Турина из Ладоги, и уже сейчас не много бы нашлось людей, понявших Красного.

— Поехали! — приказал севший в седло воевода. Ещё раз окинул взглядом терем, не сдержался:

— Всё, что нажил, прахом в един час! Эх, мать-перемать!

Князь с ближней дружиной, боярами и их челядью выехал из города, когда к нему подходили первые Владимировы разъезды.

Глава сорок пятая

Близ Киева, у села Дорогожича, стан Владимира обносили рвом. Сухая земля копалась хорошо, только нещадно пекло солнце, вызывая острую жажду. За последний час только один раз принесли кленовое ведро с водой на восьмерых мужиков. Один из полонянников, по имени Первак, грузноватый и тяжелее всех переносивший зной, не переставал ворчать:

— Совсем пленных за людей не считают.

Павша, выбрав время, когда смотревший за ними кметь отошёл куда-то, побежал было к колодцу, но его заметили и, грозя плетью, вернули обратно. Отряд варягов, весёлый, гружённый каким-то добром, возвращался со стороны киевского Подола. Причинявшая боль мысль о Добронеге пронзила грудь. Он всё чаще думал о ней, чем ближе был Киев. Вдруг варяги видели её, говорили охальное или ещё чего? Вон, недавно в припутном печище двое понасиловали девку молодую, зарубив её отца, что встал на защиту семьи. И ничего, ходят, как говорят. А тут как с холопом: подай да принеси, воды напиться не дадут, ругнут по матери ещё когда. Павша твёрдо решил бежать. Слово дал, но кто его обвинит, если он не вернётся к Ярополку? Тем более, по сказкам, из Киева князь ушёл.

Но бежать Павше не пришлось. К паужину[203] невдалеке остановился воз. Павша слышал, что кое-кто из его земляков доброй волей уже начал служить Владимиру, и по селениям собирают кормы, надеясь в будущем получить хорошее место, тиуна, к примеру, или посельского. С возом было трое вершников, эти-то, поди, и выбивали дани князевым «словом и делом». Один из вершников, главный, наверное, — в распахнутом летнике, с топором за поясом, спешившись, шутил с находниками, пока разгружали воз, хохотал, уперев руки в боки. Похоже, не первый раз здесь, как со своими общается. «Некрут! — узнал Павша. — Прикормился, пёс!» Подошёл поближе, чтоб удостовериться. Некрут обернулся и тоже узнал пасынка:

— А ты как здесь?

Рожа Павшиного отчима вытянулась от удивления, ему тут же пояснили:

— Не смотри на него. Шухло это, полонянник. Пошёл отсюда!

Некрут заржал, бросил в сторону Павши:

— У такой блудливой суки, как твоя мамка, сыны только холопами и будут!

Павша, взревев, бросился к Некруту, но тот успел выхватить топор, замахнулся. Им не мешали. Ну, бросился пленник на руса, что с того? У руса топор, отобьётся. Павша поднырнул под удар, обхватил Некрута за бёдра, поднял и грянул оземь, прыгнул коленями на грудь и с силой ударил в лицо. Когда Некрут обмяк после удара, Павша вцепился Некруту руками в горло, начал душить. Его с криками били по рёбрам, пытаясь отцепить, в конце концов отволокли, туго связали чересседельником.

За нападение на свободного человека, к тому же из завоёванной страны, высказавшего преданность новому князю, полагалась смерть. Заяц бегал, просил воевод, друзей, чтобы похлопотали перед князем. К счастью, Владимиру было не до этого: он собирался вслед за сугонной[204] ратью Волчьего Хвоста ловить Ярополка. У Добрыни своих дел тоже было по горло: он обустраивался в Киеве, пытался вернуть разбежавшихся бояр, собирал тиунов, старшин купеческого и ремесленного братств, совещался, узнавал, кто, что и зачем. Оставалось обратиться к Кальву, самому набольшему после Добрыни и Хвоста. Олавсон, выслушав то, как получилось, заключил: