В тени родных деревьев

— Целый месяц яйца из-под несушек собирала, откладывала, чтобы купить барашка и отслужить панихиду по нем, — причитала мать.

— Славы искал ты, Иорам, хваленое имя было для тебя дороже всего! Что ж, честь тебе и слава! Пусть не переведутся на нашей земле люди, подобные тебе! — столетний старец Сехния поднял чашу с красным вином; и пошла чаша по кругу — все воздали честь герою Иораму.

Над каждой могилой разостлали скатерть… И снова жизнь торжествовала победу над смертью!

Смешивая слезы с вином, поминали тех, кто пролил свою кровь за родную землю. Весенний утренний ветерок подхватывал и уносил, развеивал над зелеными нивами, над стройными рядами зацветающих виноградных лоз вздохи и хвалебные слова мужчин, плач и причитания женщин. Казалось, в легком тумане этой общей печали распускаются почки лоз и плодовых деревьев. Небо было чистое, нежное, глубокое — под стать этой изливавшейся в словах и слезах любви.

Зазвенел чонгури, и заговорили словами песен лежащие в могилах — изрубленные саблями и кинжалами, иссеченные клинками, «напившиеся свинца», не мертвецы, а засохшие капли крови отчизны; слышались проникающие в сердце, потрясающие душу, омытые слезами и все же пламенные, кременные слова.

Вот воздали честь доблестному Матии, убитому над окопом во время атаки. Могила его была заброшена, потому что вся семья героя вымерла, никого из близкой и даже дальней родни не оставалось в живых. Но таких безродных покойников оплакивали всем миром. Горевать над ними, проливать горючие слезы было общим уделом, священной обязанностью всего села.

— И поныне еще пожинаем посеянное тобой! Будь вовеки благословенно имя твое! — в один голос крикнул весь народ в могилу знаменитому плугарю Нинии. — Под чьей еще рукой поднимались так горделиво золотые нивы? Руку твою благословляем, славную твою десницу!

Ниния не был воином и богатырем — но тот, кто возделывал поля и выращивал хлеб, тоже считался героем.

— Почему заглохла песня на белом свете? Потому что ты больше не поешь! — причитали над могилой первой песенницы села Марджаны, умершей в молодые годы. «Сгорела Марджана от песен!» — уверяли меня.

Под старым вязом виднелась заросшая мхом могила. В ней покоился храбрец Лагази, умерший дома, своей смертью.

— По ночам выходит, будто бы, Лагази из могилы и тоскует, жалуется: «Тяжко встретить смерть в постели, а не в битве, не в сраженье!» Так говорили в деревне. Но и Лагази простили, что он умер не с оружием в руках. Простили? Ну да, село наше находилось в минувшие времена на самой границе и часто подвергалось вражеским набегам — боевое, воинское было село. И поэтому умереть в постели своею смертью считалось исстари чуть ли не трусостью. Большинство мужчин нашего села было в старину застрелено и зарублено в схватках с врагами. Да и среди живых, по преданию, немало встречалось безногих, безруких, хромых, кривых, исполосованных шрамами, иссеченных калек…

Вдруг раздался отчаянный голос вопленицы:

— Не уходи, не давайся смерти в руки! Пощади нас! Не жаль тебе сестры? На кого мне еще надеяться, если не на родного брата? — голосила, рыдала чернобровая Ферана, сестра Шалии. А Чахтаура сидела молча под огромным, раскоряченным дубом…

Где, за какими горами и долами развеял ревучий ветер прах Шалии, какая земля прикрыла его кости, — а сестра и мать оплакивали юного храбреца здесь, под этим тихим дубом, будто он спал вечным сном меж его крепких корней… Разложили у подножия дерева «для приметы» шапку, чоху с архалуком и кинжал погибшего. И жеребенка проданной лошади Шалии привязали тут же — словно бы на могиле. Несмышленый жеребенок скакал, взбрыкивал, бил копытами в землю — словно звал Шалию — и испуганным, круглым черным глазом глядел на печальное зрелище…

— Поднимись, сыночек, дитя мое, сладкое пуще меда, встань, чтобы я расцеловала твои глаза, возвестила тебе твою славу! — устремив взгляд в землю перед собой, негромко причитала Чахтаура; и женщины, толпившиеся вокруг, плакали навзрыд, как в страстную пятницу над плащаницей.

— Горе, горе! Увял цвет юности и мужества! Засох молодой побег древнего дерева, в тепле моей груди взращенный!

Исходила жгучими слезами на кресте своего горя мать… Горело все внутри… Болели высохшие сосцы… Еле билось, замирало сердце…

Слезами омыла она архалук Шалии.

— Слава тебе и горе матери твоей! Золотая жила, в земле сокрытая! — стонала Чахтаура.

— Эх, худо матери барса убитого! — вздохнул рядом старый Сехния.

Многие утешали Чахтауру, говорили:

— Судьбы не избежишь! Разве без божьей воли зазеленеет дерево или уронит хоть один листок? Так и жизнь человеческая!

— Не пришлось тебе, бедняжка, сажать хлебы в тонэ к сыновней свадьбе, — качали другие головами с сожалением.

А тут певец ударил по струнам чонгури, затянул песню, раздувая огонь, что сжигал Чахтауру:

Гибель Шалии-героя
Бога в небе подкосила.
Звезды меркли и бледнели,
И луна лицо закрыла.