В свой смертный час

Пока Нина Харитоновна вела свой рассказ миска с клубникой успела опустеть. Теперь у всех нас нет другого занятия, кроме того чтобы тихо и расслабленно смотреть на реку играющую солнечными бликами, или на нежную зелень лесных посадок на горизонте да слушать умиротворенно тихий стук топора доносящийся с дальней «делянки», легкий гул насоса, качающего где-то невдалеке воду, ленивое собачье тявканье.

— Эх, друзья, друзья, — задумчиво говорит Ларкин. — Все эти наши семейные неурядицы — чепуха, мелочи. Вы мне поверьте — я знаю, я с молодежью каждый день встречаюсь, работаю. Хорошее поколение растет. Образованное. Мыслящее поколение. Об нашем поколении я бы этого не сказал. Не были мы такими образованными и мыслящими. Да и теперь… Мы уже давно не мальчики. Пора бы, кажись, поумнеть. А поглядите, и теперь большинство крупных постов во всех областях жизни занимают те, кто немного постарше нас или немного помоложе. И тех и других мы в душе побаиваемся, а легко мне лично только с зеленой молодежью, хотя, конечно, нас немного стесняют наши лысины и морщины, нынешние наши внешние знаки отличия. Кто же мы? Какое нам найти название, чтобы оно выразило наш общий характер, нашу общую судьбу?

— Сплошная чушь! — решительно перебивает его Нина Харитоновна. — Что за дурацкий комплекс неполноценности?

— Почему неполноценности? — удивляется Ларкин.

— Потому что ты нарисовал вовсе не портрет нашего поколения. Среди наших сверстников есть герои, есть знаменитые люди, поэты, есть замечательные инженеры. И у них нет комплексов…

— Конечно, кое-кто добился успеха, — соглашается он. — Но для многих из нас само слово «успех», «карьера» кажется немного стыдным, чужим каким-то. Разве не так?

— Чушь, — решительно говорит она. — Сплошная чушь!

— Возможно, что ты права, — задумчиво говорит Ларкин. — Возможно, подобные споры в самом деле ни к чему не приведут и привести не могут по той простой причине, что мы спорим о том, чего не знаем. Конечно, у каждого из нас есть куча отдельных, отрывочных фактов, противоположных фактов, поверхностных фактов. Но разве они что-нибудь доказывают? Да и что такое вообще поколение? Все чаще я задумываюсь над этим. И не нахожу ответа. Я не знаю даже, с какой стороны взяться за поиски такого ответа. Больше того, неизвестно, существует ли он вообще. Может быть, на самом деле не существует той общности, которая свойственна такой массе людей, как целое поколение?

Он замолкает, и я невольно начинаю думать о том, о чем, по-моему, в эту минуту задумались все сидящие за столом. О нашем поколении. В самом деле, какое же оно? Чем отличается от других поколений?

Раньше умели одним словом определить характер целого поколения: «потерянное поколение», «поколение победителей»… Где же то, слово, которым определялась бы сущность моего поколения?

Наше детство называлось «счастливым детством». Оно совпало с коллективизацией, педологией, первыми пятилетками, очередями за мануфактурой, продовольственными карточками, спасением челюскинцев, песнями о резеде и героях труда.

Едва успев стать юными, мы ушли на войну. Мальчишки получили название армия. Они отступали, сдавали города, маршировали с деревянными винтовками, видели в небе только чужие самолеты, но полицаями и предателями не становились. Они считали, что все будет в порядке. А когда все действительно стало в порядке, когда мы получили автоматы, «тридцатьчетверки» и «катюши», когда вошли в Германию, ни один из нас не имел генеральского чина: большинство погибло рядовыми или старшими лейтенантами.

У этого поколения трагическая судьба. История человечества не знала такой драмы, когда на войне погибало почти полностью целое поколение мужчин: как утверждают, после Отечественной войны в нашей стране осталось в живых всего три процента мальчиков 1922 года рождения. Так, может быть, следует назвать это поколение «трагическим поколением»? Я уверен, что мои сверстники отвергли бы такое определение. Они не ощущали свою судьбу как трагедию. Просто надо было защищать свою Родину от агрессора и захватчика, от смертельного врага, и они защищали ее, веря в жизнь, в свою правоту, не зная сомнений и внутреннего разлада. Такими были те, кто погиб, пока они оставались живыми, такими были те немногие, кто живым вернулся с войны.

Эти немногие наши сверстники, что демобилизовались в сорок шестом году, так и не получили никакого названия. Они долго еще ходили в гимнастерках и шинелях, ходили так не потому, что не хотели с ними расставаться, а потому, что не на что было купить пиджаки. Они стеснялись говорить «невеста», слову «свадьба» предпочитали слово «выпивка», презирали мужчин с обручальными кольцами, но, разумеется, очень скоро обзавелись семьями и каждое воскресенье — «День отца» — выводили прогуливать детей. Иногда они таскали малышей на футбол или в «шалман», дети могли наслушаться от них грубых слов, увидеть драку, только расчетливости в деньгах, только хитрости и интриганству, только самодовольству и барству дети не могли у них научиться…

Тут мои размышления прерывает тихий и вежливый голос Султанова: