В свой смертный час

Справа расположился парнишка в сдвинутой набекрень квадратной ушанке, шинель у него была форсисто пригнана по фигуре, короткие полы подвернуты треугольником к ремню. Таких ребят Андриевский видел множество за войну. Они были нужны ему, но он их никогда не замечал, почти не видел. Все они казались ему одинаковыми, на одно лицо. Когда он на минуту высовывался из люка, автоматчик бросал на него такой же веселый, завистливый и уважительный взгляд, так же улыбался, как это делали все другие автоматчики. Андриевский понимал этот взгляд, эту улыбку. В их глазах он был счастливцем, аристократом, неуязвимым. И хотя он хорошо знал, как легко болванка прошибает броню, хотя много раз выскакивал он из горящих танков и оставил в пылающих железных коробках немало мертвых товарищей, он и сам считал себя счастливцем. Он не мог а представить себе, что это он, Борис Андриевский, прилепился жалким съеженным комочком к броне или бежит за танком в атаке, спотыкаясь, падая в грязь, задыхаясь от страха и напряжения.

С левой стороны башни сидел второй автоматчик. Таких Борис еще не видел. Он был старик. Лет тридцати пяти. А то и побольше. Шинель у него была мятая, изжеванная, торчащая колом. Хлястик был оторван. На спине висел тощий вещмешок, больше похожий на котомку. Ушанка давно потеряла квадратную форму, одно ухо у нее было опущено, другое — переломанное пополам — торчало вверх. Автомат лежал у солдата возле самого живота, прижатый к животу обеими ногами, так что колени почти касались подбородка. Держался он за холодную скобу, приваренную к башне, двумя руками. Пальцы были красными и грязными. Андриевский видел, что автоматчик боится танка, боится лязгающей рядом с ним гусеницы, боится толчков, боится башни.

Таких солдат раньше не бывало в десантных войсках. В пехоте — другое дело. Там у них было даже особое имя: Яшка-приписник. Откуда же этот взялся в десанте? «Ох и долгая война, — подумал вдруг Андриевский. — Неужели молодых стало не хватать? Или он случайно попал? Из пехоты…»

— Эй! — крикнул он, высунувшись побольше из люка. — Ты откуда такой взялся?

Автоматчик, не отрывая рук от скобы и не меняя позы, не спеша поднял голову. У него был серый обветренный рот и слезящиеся от ветра, немигающие голубые глаза. В них не было ни веселости, ни зависти, ни уважения. Солдат смотрел на Бориса серьезно и безразлично.

— Мы из Удмуртии, — сказал он.

Андриевский не расслышал. Он чуть отодвинул рукой шлемофон от уха и крикнул:

— Откуда, говоришь?

— Из Удмуртии, — повторил солдат. Он тут же быстро отвернулся, посмотрел, не приблизилась ли гусеница к его ноге, и снова поднял голову.

— Удмуртия? — сказал Андриевский. — Знаем… В Ижевске мотоциклы делают…

Он плюхнулся на сиденье и захлопнул люк.

В машине было чисто, уютно. Тихо и ровно гудел мотор. Внизу Ткаченко снял руки с рычагов управления, левую положил отдыхать на колено, а правой взял прутик, засунул его за шиворот и чесал себе спину. Наверно, занемела. Витька Карасев, прижавшись плечом к боковому упору «люльки», разговаривал о чем-то на пальцах с Султановым.

Андриевский сначала хотел разобраться, про что у них разговор, потом передумал и, откинувшись на сиденье, начал смотреть на экран перископа.

Через толстый триплекс в зеркале отражалась все такая же скучная лесная дорога, обнаженные деревья, серое небо.

«Старик, — подумал Борис про автоматчика. — Его, конечно, скоро убьют. Стариков быстро убивают. Отца сразу убили. Папа. Папочка, мой родной. Зачем тебя убили! Как я тебя люблю! Любил! Неужели его нет? Был человек, и нет. Какой он был хороший! Ему казалось, что я у него лучше всех. Он всегда всем любил рассказывать, какой я был маленький. Обязательно рассказывал про крышу. Как-то я увидел, что маляры красят крышу, и сказал ему, что они очень много денег за это получают, гораздо больше, чем художники. Он мне объяснил, что художники получают больше, чем маляры. А я тогда удивился: «Но ведь у них работа опаснее!» Как он любил об этом рассказывать! За что же его? Папочка, мой дорогой! Не буду об этом думать. Буду думать лучше о Таньке. Вот бы сейчас ее сюда. Я бы посадил ее на колени… Или еще лучше — лечь в кровать… Совсем голым… У нее почему-то очень прохладная кожа… Даже в жару… И гладить ее чуть-чуть кончиками пальцев… Об этом тоже нельзя думать… Ни о чем нельзя думать. Хорошо бы этого старика убили не на моей машине. Я его на первой же остановке посажу на другой танк…»