В сумрачном лесу

Но Эпштейн и правда устал. Поездка в машине, солнце и длинный день, прошедший в общении с людьми, совсем его вымотали. Ему хотелось смыть с себя пыль и полежать в одиночестве с включенным кондиционером, думая про лес, шелестящий и живой в свете луны, лес, который однажды покроет склон горы. Моти не поймет. И Шлосс тоже. И Лианна, которая никогда его не понимала. Она даже не хотела смотреть, сколько он ни пытался показать ей себя. Он больше не нуждался в понимании. Ночь снаружи сгущалась. Он до упора опустил окно, чтобы ветер заглушил голос его кузена, и вдохнул душистый запах пустыни.

Он не пошел на встречу, но ночью, как ни устал, спать не мог и читал потрепанную книгу с прикроватного столика. Однажды днем, гуляя по улице Алленби, он увидел ее в витрине, среди книг на английском, с выцветшими обложками, все краски которых постепенно превращались в синий. Он свернул в узкую аллею и зашел в набитый людьми пыльный книжный магазин, чтобы спросить о цене. На стереосистеме крутилось что-то джазовое, хозяин занимался счетами за захламленным письменным столом. Содержимое витрины давным-давно никого не интересовало, и ключ нашли далеко не сразу. Но наконец ее открыли, выпустив наружу заплесневелый запах пойманной в ловушку погоды и ветхой бумаги. Владелец пошарил внутри и достал «Книгу псалмов»; Эпштейн сунул ее под мышку, вышел обратно на оживленную улицу и пошел к морю.

Был ли в Библии хоть один персонаж сложнее Давида? Давид использовал любовь Саула, Ионафана, Мелхолы, Вирсавии – всех, кто когда-либо с ним сближался. Воин, убийца, жадный до власти, готовый сделать что угодно, чтобы стать царем. Предательство для него ничего не значило. Убийство ничего не значило. Ничто не могло встать на пути его желаний. Он брал что хотел. А потом, чтобы дать ему отдохнуть от того, кем он был, авторы Давида приписали ему самую меланхоличную поэзию из когда-либо написанной. Заставили его в конце жизни нечаянно открыть в себе самое дерзновенное и неожиданное. Открыть в себе благодать.

Утром Эпштейн проспал. Разбудил его звонок гостиничного телефона. Звонили со стойки администрации. Внизу его кто-то ждет.

– Кто? – спросил он, спросонья чувствуя туман в голове. Он никого не ждал: денег для раздачи у него больше не осталось.

– Яэль, – ответила администратор.

Эпштейн заставил себя проснуться и посмотрел, щурясь, на часы. Было восемь утра с минутами.

– Какая еще Яэль? – спросил он. Он не знал никого по имени Яэль, кроме кузины своей матери, которая была похоронена в Хайфе. Последовало приглушенное бормотание, потом из трубки донесся женский голос:

– Здравствуйте.

– Да?

– Это Яэль. – Она помедлила, ожидая, что у него что-то зашевелится в памяти. Неужели с ним все так плохо, подумал Эпштейн и потер глаза сухой костяшкой пальца. – Я вам кое-что привезла. Отец попросил меня обязательно это вам передать.

Все еще осоловелый, Эпштейн вспомнил, как в воскресенье утром, едва рассвело, не в силах больше вынести ни минуты в жесткой узкой постели в «Гилгуле», он ополоснул лицо холодной водой и пошел поискать чашку чаю, чтобы успокоить свой все еще расстроенный желудок. По пути он едва не врезался в Переца Хаима, который выходил из своей комнаты. Перец закатал рукав и затягивал черные полоски своих филактерий на бицепсе, словно наркоман, затягивающий жгут. Сейчас тягу наподобие наркотической ощутил сам Эпштейн: страстное стремление добраться до вены, шедшей прямо к сердцу. Он прикоснулся пальцами к груди, там, где бился мускул, неспособный справиться с его густой кровью.

– Хотите, чтобы я оставила пакет здесь, на стойке? – спросила она. – Я вообще-то тороплюсь.

– Нет! Не надо, – торопливо сказал Эпштейн; он уже встал и тянулся за брюками. – Подождите, я сейчас спущусь.

Дрожащими пальцами он пропихнул пуговицы в петли на рубашке, почистил зубы, ополоснул лицо и на секунду замер перед своим мокрым изображением в зеркале, с удивлением заметив, как сильно отросли волосы.

Он увидел ее в вестибюле прежде, чем она его заметила; она склонилась над телефоном, нахмурив бледный высокий лоб. На ней были джинсы и кожаная куртка, и теперь, когда она была полностью одета, он увидел, что нос его Вирсавии проколот и в нем поблескивает крошечный бриллиант. Он направился к ней, и неожиданно ему почудилось что-то знакомое в ее профиле, сходство с кем-то, не замеченное той ночью две недели назад. Когда он произнес ее имя, она подняла голову, и их глаза встретились во второй раз. Но если она и вспомнила, то не показала этого.

Она работала над сценарием о жизни Давида и вместе с режиссером фильма ходила на встречу, организованную ее отцом в Иерусалиме. К концу вечера, когда она собралась ехать обратно в Тель-Авив, раввин попросил ее отвезти ему вот это – и она достала из сумки золотую папку. На ней были напечатаны слова: «ДИНАСТИЯ ДАВИДА», над ними щит со львом Иудейского царства и Звезда Давида. Она протянула ему папку, но Эпштейн не пошевелился.

– Вы снимаете фильм? – сказал он изумленно. – Про Давида?