В сумрачном лесу

– Тем вечером я вернулся в дом на Лонг-Бич. Твоя мама поселила меня в твоей старой спальне. Я лежал в твоей постели, слушал, как твои родители на кухне скандалят, и думал о том омаре. Впервые с тех пор, как приехал, я заскучал по дому. Все, чего мне хотелось, – это вернуться в Израиль, где у нас, может, и бывают нашествия саранчи, но это моя саранча, и я хотя бы понимаю, что она значит. Я лежал и слушал, как твои родители издеваются друг над другом, и думал, каково это – быть тобой. И вдруг я услышал, как что-то с силой врезалось в стену. Я тогда уже был мужчиной и недавно отслужил в армии, у меня были рефлексы, как у солдата, так что я выскочил из постели и побежал на кухню. Я увидел, что твоя мама прислонилась к стене и держится за лицо, и понял, что некоторые вещи везде одинаковы, и словно оказался снова на кухне моего детства, со своей собственной мамой.

Эпштейн посмотрел на небо, к западу словно залитое кровью. Если бы он лучше знал эту сторону характера Моти, скрытую под пошлостью и шуточками, он бы, может, сказал что-нибудь о том, как иногда из хаоса всплывает несколько отдельных картин, которые благодаря своей немеркнущей яркости начинают казаться итогом твоей жизни, тем, что останется с тобой, когда ты уйдешь. И у него почти все такие картины были связаны с насилием – отцовским или его собственным.

Вместо этого он сказал:

– Я думаю сейчас о своих родителях, и я все думаю, боже мой, столько споров. Столько битв. Столько разрушения. Странно, но, если подумать, получается, родители никогда в жизни не подталкивали меня что-то создать. Что-то построить. Только разрушать. Мне вчера пришло в голову, что я чувствовал в себе творческое начало, только когда спорил. Потому что именно так я всегда определял себя – сначала в споре с ними, а потом со всем остальным и всеми остальными.

– Так что ты все-таки хочешь сказать? Вот в этом все дело? В запоздалом желании перестать скандалить и что-то создать? Юда, прошу тебя, давай запишемся на уроки гончарного дела. Ты сэкономишь кучу денег. Я, кстати, как раз знаю одного художника со студией в Яффе. За небольшие деньги он будет рад уехать на месяц в Рио и оставить тебе свою студию.

Но Эпштейн не засмеялся.

– Ну ладно, но я просто не понимаю. У тебя трое детей. Ты стал замечательным юристом. Ты создал себе огромную жизнь. Чем тебе мало творческого? Если бы мы говорили про меня и мой полный провал почти по всем статьям, это было бы другое дело.

– По всем? – спросил Эпштейн с искренним интересом.

– Так уж я устроен – это очень прочно связано с еврейской идентичностью, с тем фактом, что я принадлежу к проклятому племени.

Эпштейн повернулся к кузену, но Моти как раз встал, подтянул съехавшие джинсы и принялся фотографировать пейзаж телефоном; глядя на расслабленно-отсутствующее выражение его лица, Эпштейн решил, что нет даже доли шанса, что Моти его поймет. Он снова посмотрел на пустыню, зажженную садящимся солнцем.

– Вот оно, – сказал он тихо. – Поди скажи ей, что это то самое место.

На обратном пути в машине повисла тишина. На холмы упала завеса тьмы, стало прохладнее. Эпштейн опустил окно, и в его легкие потек холодный воздух. Он начал чуть слышно напевать Вивальди. Как там было? Cum dederit что-то, что-то, что-то somnum. Он снова слышал контртенора и представлял, как овчарка-поводырь той слепой сидит с закрытыми глазами, улавливая звуки вне диапазона человеческого слуха.

Телефон у него в кармане завибрировал, но он не стал отвечать. Однако когда телефон настойчиво зазвонил опять, Эпштейн посмотрел на экран и увидел, что ему пытается дозвониться Клаузнер и что он уже пропустил три его звонка. Прочитав дату, он понял, что Клаузнер, наверное, звонит по поводу собрания. Он снова посмотрел на темнеющий пейзаж за окном и, вопреки собственной натуре, ощутил легкую дрожь при мысли, что настоящий Давид, должно быть, ходил и сражался, любил и умер где-то тут.

Когда телефон зазвонил еще раз, он сдался и ответил на звонок, чтобы покончить с этим делом.

– Юлиус, вы где? Уже в Иерусалиме?

– Нет.

– А тогда где?

– В пустыне.

– В пустыне? Что вы делаете в пустыне? Мы начинаем через час!

– А, так встреча сегодня? Я был занят.

– Хорошо, что я до вас дозвонился. Я уже начал беспокоиться. Время еще есть. Я сейчас в зале, слежу за подготовкой… погодите минутку… как раз приехали музыканты.

– Слушайте, я сейчас возвращаюсь в Тель-Авив. У меня был длинный день.

– Приезжайте на полчаса. Просто чтобы почувствовать атмосферу. Съешьте что-нибудь. До Иерусалима не такой уж большой крюк. Я не хочу, чтобы вы это пропустили, Юлиус.

Эпштейн почувствовал, как скрюченная рука человечка в святилище Цфата снова тянется к его штанине. Но на этот раз он не собирался сдаваться.

– Подумать только, а ведь в списке гостей может оказаться Мессия. Но я правда не могу.

Клаузнер не обиделся на шутку, но не пожелал принять отказ и сказал, что перезвонит через полчаса. Эпштейн попрощался и отключил телефон.

– Что-то случилось? – спросил Моти.

– Это мой раввин.

– Матерь божья, что я тебе говорил?