В сумрачном лесу

Переход вывел нас на сырой тенистый участок под бетонным выступом – часть комплекса зданий вокруг площади Атарим с ее пугающе бруталистской архитектурой, по сравнению с которой даже «Хилтон» казался уютным. Когда-то здесь была частично крытая галерея с магазинами, но ее давно забросили, и здание постепенно разрушалось, превращаясь в ад, на который его архитектор когда-то только намекал; все это место было пропитано ощущением постапокалиптического. Сильно воняло мочой, стены из потемневших бетонных блоков поднимались вокруг нас тюрьмой худшей, чем мог вообразить любой Пиранези. В памяти у меня опять всплыл вопрос, который я не могла задать с тех пор, как села за стол Фридмана в ресторане, и я знала, что, если не задам его сейчас, до того, как мы выйдем на свет, я потом не отважусь на это.

– Эффи сказал, что вы работали на «Моссад».

– Правда? – отозвался Фридман. Постукивание его трости эхом отдавалось в похожем на пещеру пространстве, как и клацанье когтей шедшей за нами собаки. Но ровный голос Фридмана ничего не выражал, и я почувствовала, что краснею, отчасти от смущения, а отчасти от раздражения.

– Я так поняла, что…

Но что я могла сказать? Что меня заставили поверить – я заставила себя поверить, – будто меня выбрал для какой-то особой цели он, Элиэзер Фридман, отставной профессор литературы, у которого много свободного времени? Через минуту он спросит меня, не соглашусь ли я выступить в книжном клубе его жены.

– «Хилтон» в другой стороне. Мне пора обратно.

– Я вас веду в место, которое, как мне кажется, вас заинтересует.

– Где это?

– Скоро увидите.

Мы шли по пешеходному бульвару посреди улицы Бен-Гурион. Прохожие, наверное, воспринимали нас как вышедших погулять дедушку и внучку. Будто войдя в свою роль, Фридман предложил купить мне свежевыжатого сока.

– У них все есть, – сказал он, махнув в сторону киоска, на котором висели тяжелые сетки с переспелыми фруктами. – Гуава, манго, маракуйя. Хотя я рекомендую сочетание ананаса, дыни и мяты.

– Спасибо, не стоит.

Фридман пожал плечами:

– Как хотите.

Он спросил меня, хорошо ли я знаю страну за пределами Тель-Авива и Иерусалима. Была ли я на севере, возле Галилейского моря, ездила ли в пустыню. Когда он ребенком приехал сюда, его ошеломил ландшафт. Он полез в один из своих многочисленных карманов, достал глиняный черепок и протянул мне. Оказаться на сцене, где разыгрывались истории из Библии, обнаружить, что камень, оливковое дерево, небо служат подтверждением образам, живущим в его сознании. Кусочку терракоты у меня в руках три тысячи лет, сказал Фридман. Он подобрал его не так давно в Хирбет-Кейяфе, над долиной Эла, где Давид убил Голиафа; земля там усыпана такими черепками. Некоторые археологи считают, что это и есть библейский город Шаараим, что там могут найтись руины дворца Давида. Тихое место, полевые цветы растут между камнями, а дождевая вода в древних резервуарах отражает проплывающие в небе безмолвные облака. Они так и будут об этом спорить, сказал Фридман. Но обрушенные стены и разбитые горшки, свет и ветер в листве – этого достаточно. Все остальное просто формальности, так это и останется формальностями. Археологи еще не нашли ни одного вещественного доказательства существования царства. Но даже если дворец Давида был фантазией автора Книги Самуила и блестящее понимание природы политической власти тоже принадлежало ему – что это, по большому счету, меняет? Может быть, Давид был просто вождем племени людей с холмов, но он привел свой народ к высокой культуре, которая сформировала почти три тысячи лет последующей истории. До него еврейской литературы не существовало. Но благодаря Давиду через двести лет после его смерти, сказал Фридман, авторы Книги Бытия и Книги Самуила фактически еще на этапе зарождения литературы показали ее самые возвышенные возможности – они там, в написанной ими истории о человеке, который начинает жизнь пастухом, становится воином и безжалостным военным вождем, а умирает поэтом.

– Писатели работают в одиночестве, – сказал Фридман. – Они следуют собственным инстинктам, и в это вмешиваться нельзя. Но когда они естественным путем выходят на определенные темы – когда их инстинкты и наши цели сходятся в точке общего интереса, – тогда им можно обеспечить возможности.

– Что за цели вы имеете в виду, если конкретнее? Отобразить еврейский опыт в определенном свете? Придать ему определенный оттенок, чтобы повлиять на то, как нас воспринимают? Что-то это больше похоже на пиар, чем на литературу.