В среду пошел снег

выгнулся в сильнейшей конвульсии. На лице его отобразилась сложная гамма

чувств - от ненависти до всепоглощающей любви.

-Андрюша, я не шучу, - пророкотал Князев, - где моська?

-В шкафууу! - взвыл Мольский.

-А слон?

-Да на столе же, Ильич, чтоб вам повылазило!

Князев отвел глаза от Мольского, и последний тотчас же потерял сознание.

Алексей Ильич принялся озабоченно шарить по столу, повизгивая от

нетерпения. Глаза его при этом сделались белыми и туманными, как у слепого.

Наконец, он нашарил некий предмет, неразличимый почти в сгустившейся

темноте, и ликующе заголосил:

-Слооон! Слооон, едить твою!

В руке его был зажат молоток с красной ручкой.

Вскочив с кресла, Князев подбежал к неказистому шкафу, что стоял подле него,

и рывком отпер дверцы. Шкаф был пуст. В дальнем углу, съежившись от

страха, дрожа всем телом, на корточках сидел дородный карлик. При виде

распаренного приплясывающего музыкального критика он затрясся еще

сильнее и вжался в угол.

-Моська! - прошептал Князев и умиленно пустил слюну. - Котик! Цыпа!

Карлик неуверенно заурчал.

Князев, делая руками приглашающие жесты, отошел в сторонку.

Все еще несколько смущенный, карлик вышел наконец из шкафа. Даже в

полумраке студии жуткие бугры на его голове были отчетливо видны. Сама

голова казалась мягкой, будто сделанной из некоего мясного желе.

Карлик широко улыбнулся, отчего лицо его словно раскололось надвое, и,

раззявив черную невероятных размеров пасть, присел, одновременно подняв

левую сосискообразную лапу над головой, а правую, со сросшимися пальцами,

протянув в сторону Князева ладонью вверх. Пожилой музыкальный критик

раболепно вложил в ладонь молоток и стал на колени, опустив голову.

-Прими милость Азраила! - реванул карлик с заметным акцентом уроженца

Санкт-Петербурга и, размахнувшись, опустил молоток на голову Князева, но в

последний момент остановился в каком-то миллиметре от макушки старика.

-Исконно! Ис конно! - прошептал Князев. Из глаз его брызнули слезы.

Карлик деликатно положил молоток рядом с Князевым. После приподнял его

голову омерзительной лапой, так, что глаза Князева оказались на одном уровне

с гниющим его лицом. На месте носа в мягкую плоть был грубо вставлен

«клеящий карандаш» с дегенеративной надписью: «Сухо, лепило, бес

расварители».

-Мне уже можно его жрать или надо подождать пока вы уйдете? - буднично

осведомился он. При этом клеящий карандаш хлюпающее ходил в отверстии.

Вместо ответа Князев изловчился и оттолкнул карлика от себя. В глазах его

страх и почтение уступили место ненависти.

-Ты, блядь! Почему в студии не убрано? - отрывисто каркал он, тыча пальцем в

сторону беспомощного Мольского. - Почему посторонние на объекте?

Карлик взлаял и, встав на четвереньки, бросился к Мольскому. Жирная его

туша навалилась на ведущего. В темноте раздались жуткие булькающие звуки.

Князев устало поднялся с колен, отряхнулся и побрел к выходу.

Остановившись перед дверью, он было повернулся в сторону дальнего угла

студии, где булькающие звуки сменили отвратительное чавканье и урчание, но

передумал. Тихонько вышел из студии и прикрыл за собой дверь.

На третьем этаже он споткнулся о ведро, полное черной воды, в которой

плавала гниющая тряпка. Немного воды выплеснулось на пол, но ведро не

перевернулось несмотря на то, что толчок был весьма внушительным. Князев

присел над ведром, погрузил руки в холодную вонючую воду, вытащил тряпку,

отжал ее и вытер лужу. При этом он вспомнил, что большую часть своих

произведений Йозеф Гофман написал под псевдонимом Мишель Дворский. Это

показалось Князеву противоестественным.

Он сидел на корточках в темноте, перед ведром, и, вглядываясь в мерзкую

черную жижу, вдыхал с упоением запах своей жизни.

Дар

Владимир Ефимович Столин, лукавый функционер среднего возраста и

незапоминающейся внешности, будучи по неотложным, но малоприятным делам в

Котовске, решил перед отъездом постричься. Глядя на свое отражение в мутном,

загаженном гостиничном зеркале, он то и дело цокал языком и картинно пожимал

плечами:

- Надо же, зарос! Лохматый, как сенбернар!

До автобуса оставалось еще несколько часов. Накинув пальто, Владимир Ефимович

вышел из номера, захлопнул за собой дверь и лишь потом вспомнил, что ключ он оставил

на тумбочке у кровати. Подергав ручку, он хмыкнул, пожал плечами и направился к

лестнице.

Небольшой холл на первом этаже был абсолютно пуст. В углу, у стойки портье,

примостилась унылого вида кадка с засохшим фикусом. В противоположном темном углу

стояли напольные часы, выполненные в виде английской башни Биг-Бен. Часы

совершенно не вязались с казенным интерьером фойе и вызвали у Столина некоторое

раздражение беспокойного толка.

Подойдя к стойке, он поискал глазами звонок, но обнаружил лишь шариковую ручку,

регистрационный журнал и таракана, медленно ползущего вдоль исписанных листов.

Владимир Ефимович вытаращился было на таракана и даже представил себе, как он

захлопывает тяжелый журнал и размазывает несносную тварь между страницами, но

сдержался. Доживая пятый десяток, вырастив двоих детей и схоронив жену, Столин