В среду пошел снег

его появляется всамделишная скорбь.

Становясь на ее пути и завистливо глядя прямо в средоточие ее

женственности, скрытое под строгой воспитательской юбкой, он начинал

мямлить, подбирая слова, обращаясь, впрочем, не к ней, а скорее именно к

вагине ее, но величая последнюю отчего-то по имени-отчеству:

-Я, Марфа Сергеевна, вас, мнэээ-ээ, собственно… не подумайте только… мээ-

эээ, не то чтобы специально… эээээ, так… мнэээ-э… случайно…сына, вот, из

бассейна домой…дай, думаю, мнээ-эээ, подвезу!

При этом он старательно мял глазами ее промежность.

-Да что вы, что вы, право! - смеялась Марфа искренне, - мне тут недалеко!

-Нет уж, позвольте! - набираясь смелости, Дмитрий Германович, принимался

творить жутковатые пассы в воздухе.

Разумеется, в конце концов Марфа соглашалась. Дмитрий Германович тотчас

же терял к ней всяческий интерес и семенил вперед и , изредка дергая головой.

За ним вперевалку плелся Антоха. Следом шла Марфа.

Дальнейшие события разворачивались в обычном порядке. На расстоянии 10

метров от машины Дмитрий Германович жестом фокусника доставал из

кармана ключи, нажимал на кнопку сигнализации, при этом всегда кося в

сторону Марфы багровым глазом, после, быстро перебирая короткими

ножками, обегал вокруг машины, открывал пассажирскую дверь и ждал, сияя

сально, когда Марфа приблизится. При посадке в машину он всегда помогал

Марфе, хватая ее то за локоть, то за кисть, а то и за плечо. Несколько раз

Марфе показалось, что он при этом спускал. После с виноватым лицом садился

сам, оглядывался, проверяя, сел ли сын, и, уставившись лунно на Марфу,

сипел:

-Ну что, голубушка? В ресторан?

И тотчас же отчаянно хохотал удивленный сам.

Марфа всегда отвечала ему буднично, что нет, мол, домой. Дмитрий

Германович заводил мотор и дальше уж молчал до самого дома. При этом на

лице его появлялись явственные сатанинские гримасы.

Подвозя Марфу к самому подъезду, он глушил мотор и, чуть наклонив

распаренную морду, заводил монолог. Рассказывал все больше про жену, что

работая товароведом, семье предпочла карьерный рост. Про грусть, тяготы и

невзгоды, быстро подступающую старость, лишний вес и ночные бдения подле

телевизора.

-А хочется-то, Марфа Сергеевна, страсти, приключений! Жизнь проходит мимо

нас, подобно ветру, а мы остаемся, как пыль… Всего лишь пыль! Мне вот уж

пятьдесят четыре скоро… вроде и работой не обделен, машина вот, квартира…

дом строю в Фонтанке! Вы были в Фонтанке, Марфа Сергеевна? - и он гадко

подмигивал, - ах, какой там воздух! Да к чему все это, если скука хризантемою

цветет… Еда потеряла, знаете ли, свой вкус, вино уж не радует, как раньше…

эээ, как сказал кто-то из классиков.

У меня бассейн скоро будет, Марфа Сергеевна! Из неплохих! Вы, к слову, этим

летом купались хоть? Загорали? А то…- на секунду он смущался,

отворачивался в сторону и начинал бормотать, но тотчас же овладевал собою и

с новым жаром принимался расписывать перипетии внутреннего своего

состояния, обильно украшая их цитатами из беллетристики.

- Вот, скажем, был бы я… скажем, идальго! Нет, кабальеро! Я бы бросил все к

чертовой матери да и украл вас! А! Как вам это, Марфа Сергеевна? - при слове

«это» он снова скабрезно подмигивал. - Украл бы и увез, словом, в Испанию.

Коррида, ла-ла-ла, торреодор! Торро! Торро! Быкко! Я, знаете ли, в

университете интересовался всем испанским. А вы, Марфа Сергеевна, завтра

что делаете?

Так продолжалось ad nauseum. Дмитрий Германович вещал о пирамидах и

тайнах, сокрытых в глубинах Карибских морей. Порой он принимался

цитировать стихи собственного сочинения. Иногда даже пел, подвывая по-

звериному. Марфа же молчала, стиснув руки коленями, крепко зажмурившись

внутренне, сосредоточенно думая о своем.

Мнилось ей в эти сомнамбулические моменты сумеречное, подвешенное. То

казалось ей, что Дмитрий Германович несомненно толстый дегенерат с

отвисшей нижней губой и перхотистыми бровями. То думалось, что ей сорок

три, и то, что скрывается под строгой воспитательской юбкой, уж не столь

привлекательно, как раньше. То вдруг вспоминались вчерашняя рыба,

оставленная в морозильнике, и вечно подтекающий унитаз. Виделась

старушка-мать, которая третий месяц кряду не узнавала ее и то и дело

пыталась убежать из дому, растерянная, туманная, ускользающая. Грезила она,

отчего-то, о воздушных кораблях и людях с крыльями. Но более всего

раздирали ее два противоречивых чувства. Хотелось ей с размаху огреть

Дмитрия Германовича предпочтительно чем-то тяжелым, так, чтобы голова его

раскололась на несколько несуразных частей, посредине одной из бредовых

фраз его. В то же время она жалела Дмитрия Германовича, жалела и

ненавидела себя, свои 250 долларов в месяц плюс подарки от родителей

подначальных ей детей, свои 38 квадратных метров плюс балкон, свой

развивающийся целлюлит, морщины вокруг глаз, запах изо рта и боли в низу

живота, что холодными клинками пронизывали все тело, заставляя дрожать.

Противен был ей Дмитрий Германович глупая плюшевость, несусветная

обыденность, вонь, что исходила от ауры его. Противна была и она сама себе.

Монологи Дмитрия Германовича обычно заканчивались внезапно, как по