В среду пошел снег

от посторонних глаз густым кустарником, доживали последние дни Старухи из

Богадельни. Многие из них были слишком измождены, чтобы ходить,

постепенно погружаясь в землю, они безучастно провожали редких прохожих

мутно-белыми глазами. Подходить к ним считалось небезопасным: согласно

поверью, старухи все до одной были упырями, питались человеческой кровью,

подобно пиявкам присасываясь к зазевавшимся прохожим своими беззубыми,

но сильными деснами. Несколько раз в прессе появлялись ничем не

обоснованные «сенсационные» статьи, описывающие предполагаемые

зверства старух.

После Кислотного лета, когда в городе умерли все растения, за исключением

странной, коричневой травы, что покрывала теперь практически все, и,

казалось, росла даже на камнях, парк обнажился. Мертвые деревья и кусты

тянули свои изломанные ветви в серое грозное небо. Меж останками парка тут

и там виднелись старухи.

Возможно, из-за дождя сегодня большая их часть попряталась в норы -повсюду

натыкался я на острые глаза, сверлившие меня взглядами из дыр в земле. Лишь

несколько ослабевших старух, не найдя себе пристанища в недрах земли,

обессиленно вязали, привалившись спинами к черным деревам. Одна из них,

опустив руки и широко открыв рот, ловила капли дождя. Проходя мимо, я

инстинктивно старался держаться подальше, понимая впрочем, что все это не

более чем суеверия.

За поворотом, в дымке сизого неба, я вижу громаду Могильников. Родильные

Камеры кажутся отсюда нелепыми конструкциями, марсианскими треногами,

зыбкой красотой своей бросившими вызов монументальным Могильникам.

Еще более причудливо выглядит Рабочий квартал, что пальцами труб таранит

небо. Даже отсюда я вижу нескольких гигантских Рабочих. Хорошо, что мой

путь лежит прочь в противоположную от них сторону , к Родильным Камерам.

Рабочие неуправляемы. Составляя костяк города, поддерживая иллюзию жизни

в его стальных венах, они почитают считают себя выше прочих жителей. Этих

массивных пятиметровых гигантов редко встретишь в центре - они почти не

покидают свой квартал. Пожилые Рабочие самостоятельно отправляются в

Могильники - так заведено. Мясо почивших Рабочих скармливают младенцам,

Таким образом правительство поддерживает status quo. Впрочем, в последнее

время молодые особи все чаще восстают против существующего порядка

вещей, выступая против вполне оправданного каннибализма.

Молния раскалывает окружающее пространство напополам. Вспышка, удар

грома, что почти мгновенно следует за ней, дикий вопль - то орут младенцы в

Родильных Камерах. Туда устремляюсь я.

Серый, остановившийся в при вспышке молнии мир остался позади. Длинный

коридор уходит в бесконечную даль. По обе стороны двери…многие из них

полуоткрыты. Я слышу плач младенцев, вопль самой жизни, что вырывается из

миллионов глоток.

Это наш бич. Наше проклятие.

За одной из дверей меня ждет жена. Врач, пожилой мужчина, постоянно

грызущий большой палец, ведет меня за собой. Невольно я обращаю внимание

на то, что верхней фаланги уже нет, лишь торчит обломок кости. Врач

отстраненно отрешенно откусывает кусочки самого себя. На лице его,

забрызганном бисеринками крови, скука.

Он жестом показывает мне на дверь. Я вхожу, изображая на лице дежурную

улыбку. В былые дни я бы принес жене цветы. До того, как все произошло. До

того, как дети стали появляться слишком часто.

Жена, моя худая, несчастная жена, улыбается мне в ответ. В глазах ее сияет

радость. У ее ног - забранная сеткой колыбель. Я заглядываю внутрь.

Там копошатся младенцы. Около дюжины, если не больше. Кучей они лезут

друг на дружку, переваливаются. В углу неподвижно лежит обглоданный

трупик. Ему не повезло. Он был слишком слаб - более сильные дети сожрали

его еще в утробе.

Жена застенчивым писком привлекает мое внимание. Я поднимаю глаза.

Жена, моя милая, добрая жена, прижимает к груди сверток, из которого торчит

голова новорожденного щенка овчарки.

Я столбенею, не в силах поверить в то, что произошло. И уже не дождь, но

слезы счастья застилают мои глаза. У нас ПОЛУЧИЛОСЬ!

Домой

Ежевечерне Дмитрий Германович поджидал Марфу подле ворот детского сада.

Вид он имел при этом встревоженный, всклокоченный и несуразный, словно

посторонние люди, и быть может даже милиционер, застукали его за

мастурбацией в центре города. Позади него степенно выступал толстый

Антоха, коротконогий и лупоглазый карапет дошкольного возраста.

Крепко прижимая к себе папку с детскими рисунками, Марфа проходила мимо,

делая вид, что не замечает Дмитрия Германовича. Таков был ритуал.

Едва завидев Марфу, Дмитрий Германович припускал рысью, размахивая

руками. Вид у него при этом становился совсем уж оглашенный ошалелый .

-Милости прошу! - орал он издалека, разевая улыбчивую пасть, - вечереет уж!

Пойдемте же, скорей!

Марфа удивленно вскидывала брови, глядела с прищуром на Дмитрия

Германовича, так, будто видела его впервые в жизни, потом улыбалась с

ленцою и произносила дежурно:

-А, Дмитрий Германович! Очень приятно! Прогуливаетесь?

В эти минуты особое наслаждение она получала, наблюдая за тем, как по-

собачьи вытягивается глупейшая физиономия Дмитрия Германовича и в глазах